вопрос был уже решен.

Яшка вывел на середину избы смущенную, заплаканную Стешку.

– Слыхала слова матушки?…

Наступило напряженное молчание. Маркел перебирал пальцами бороду, угрюмо смотрел в ноги попадье. Степан отвернулся.

Яшка ниже склонил голову, левой рукой обнял вздрагивающие плечи Стешки, спросил:

– Не пойдешь?

– Пойду, – тихо ответила Стешка и еще тише добавила: – Дрожу вся.

Яшка, сияющий, глянул на матушку. Матушка в обиде дернула за рукав батюшку, батюшка отмахнулся, разлил в улыбке толстые губы:

– Новые времена теперь… не тревожь…

– Верно, батюшка, – подхватил Николай Пырякин, – по-своему ведут жисть.

Сватья засмеялись, заговорили.

Кто-то потребовал свечей к иконам. Маркел полез в карман – он староста церковный, – достал огарышек, подал.

– Ээ-э-э-э-х, таскал, таскал, – упрекнула Анчурка, – а теперь богу – на!

– Бог не побрезгует…

Огарышек тускло затеплился перед ободранной иконой.

Кто-то предложил сходить за Егором Степановичем, Клуней, за остальной родней. Пора уж и им идти. Давеча Егор Степанович малость где-то замешкался. Николай Пырякин и Егор Куваев тащили столы, скамейки от соседей, заставляли переднюю и заднюю комнаты, в чулане бабы стучали горшками. В печи вспыхнул хворост, – надо готовить варево для запоя.

И пир начался.

Егор Степанович сидел рядом с молодыми и Клуней. Пьяные бабы устроили сговор, лезли к нему, пели песни и требовали с него на мед. Егор Степанович или не слышал, или отделывался шуточками и только под конец, когда все вместе распили восемь ведер самогона (не разбирая – чей), Егор Степанович полез поцеловаться к Огневу.

– Эх, ты, соколик ты наш, – кричал он, – да я, бывало, на лету птиц ловил!..

– Как это ты на лету-то? – спрашивали со всех сторон. – Расскажи…

– Я, бывало… парень-то какой был… во-он бабу спроси, спроси бабу… Она вам порасскажет… Да и Яшка у меня… Да и то, по правде тебе сказать, Степан Харитонович, не видать бы твоей Стешке моего Яшку, если бы, – он поднял загнутый палец кверху, – дельце бы одно… Да… Из дерьма ведь мы ее вытаскиваем в люди – Стешку-то…

Спохватился – лишнее сказал. Огнев, хотя и был пьян, но последние слова Чухлява его больно резанули.

– Да, это так: в дерьме мы живем, – согласился он. Чухляв вновь встрепенулся:

– Вот, вот! Благодарить за то нас должны! Яшка! Яшка! Слыхал, что отец говорит?!

Яшка насупился. Около него выли, скулили, пели песни, плакали, топали ногами.

– Да только ведь мы чужих-то сапог не прячем, – склонившись к Чухляву, тихо добавил Огнев и громко рассмеялся.

Сказано было тихо, но Егор Степанович все понял: он острым плечом толкнул Клуню, вылез из-за стола и направился к выходу. Все, кто видел Егора Степановича, думали: на-двор потянуло свата.

– Степан, а Степан, – тревожно будила Груша Огнева, – встань, встань-ка… на часок!

У Степана от самогона разрывалась на части голова, а когда он открыл глаза, Груша шепотом передала, что у Чухлява в доме ералаш. Егор Степанович, будь он не тем помянут, после того как ушел с запоя, заперся и никого не пускает в избу. Он решительно заявил, что родниться с Огневым вовсе не намерен; если кто хочет родниться с Огневым – пусть идет, а Егор Степанович и один обойдется. Слава богу, говорит, ему по-миру ходить не доведется, а за хлеб всяк с него согласится порты и рубаху постирать.

– Вот как! – Степан вскочил на ноги. – Так-то он!

Стешка в это время спала за печкой. Проснувшись, она сразу вспомнила вчерашнее сватовство и с нетерпением ждала, когда заскрипит дверь и свахи снова заполнят избу. До нее донесся плеск воды из чулана, говор.

– Сраму-то сколько, – говорила мать.

– Не в сраме дело, – бурчал отец. – Ну, что мы над молодыми мудрим?

«Узнали, – подумала Стешка, – про все узнали».

Она быстро накинула на себя платье и вышла из-за печки. В сенях послышались тяжелые шаги, в избу ввалился Яшка.

– Здравствуйте, – хмуро сказал он.

Стешка тонкими пальцами вцепилась в косяк двери, побледнела.

– Что-о-о? – тихо вырвалось у нее.

– Что, Яша? – спросил Огнев.

Яшка опустился на лавку, медленно обвел всех глазами, чуточку задержался на Стешке, потом поднял руку, и ладонь сжалась в крепкий, увесистый кулак.

– Не хочет, Железный черт, свадьбу.

– Ой! – Меж бровей у Стешки чиркнула складка, и пальцы еще крепче вцепились в косяк двери, глаза налились слезами.

В печной трубе визжал ветер. В тишине слышно было, как тяжело дышала Стешка. Сверчок затрещал в темном углу.

– Плесни-ка его кипятком, – посоветовал Огнев Груше и повернулся к Яшке. – Что, Яшка? Ждать этого надо было… Ты сам-то теперь ка-ак? Назад?

– Да-а, дядя Степа, с ней, со Стешкой, я сроду не расстанусь… не расстанусь. Она… Да она не невеста уже мне. Жена! Жена давно, – он долбанул себя в грудь. – Это вы понимаете?

Мать выронила из рук глиняное блюдо, черепки зазвенели по полу. Она и раньше замечала: у Стешки по ночам говор нехороший. Девка, а о младенцах бормочет. К чему девке о младенцах? Так вот что тут… Не-ет, на Стешку она не в обиде… Сама помнит, как в девках любила Степана. Разве на что посмотришь?… Но она выдержала… и после венца сватья не подавали ее отцу и матери стакана с выбитым дном. Не-ет! На грушиной свадьбе свахи развесили на дугах белье в красных пятнах.

– Ну, ты что залилась? – прервал поток грушиных воспоминаний Степан. – Подсядь-ка поближе, Яша.

Яшка подвинулся ближе к Степану.

– Что же, давно бы надо было об этом сказать, – продолжал Степан. – Экая беда – не хочет свадьбу. Плюнь! Руки у вас молодые, сила есть и возможность полная есть на ногах крепко стоять. – Чуть помолчал. – Мне вот дедушка Харитон, когда я еще мальчонком был, всегда сказывал: «Степашка, вырастешь – главное дело, на карачках не ползай. Упал где, на ноги ментом вскакивай, а на карачках не ползи. Люди, как гуси, заклюют, коль на карачках».

Яшка поднял голову, посмотрел на Степана, на Грушу, на Стешку. У Стешки дрожали губы, раздувались ноздри, а чуть зеленоватые глаза расширились не то в страхе, не то в радости.

– Вон у тебя руки-то какие, – Степан подбросил Яшкины руки, – оглобли, а не руки… Да с такими руками без плуга землю расцарапаешь… А ты нос повесил… Эх, мне бы годков двадцать назад! Я бы показал.

Смех вырвался у Яшки. В самом деле, разве земля вверх тормашками перевернулась или между ними и Стешкой пропасть пролегла? Вот она, Стешка – красивая, близкая, родная; руку протяни – и живи до гробовой доски! Не-е-ет! Никто в сорочке не родится… Кирька Ждаркин вон с фронта явился в чем мать родила, а сейчас гляди – обстроился.

Яшка вновь рассмеялся. Рассмеялась и Груша. Она тянулась матерински приласкать Яшку – сейчас-то он дороже всего. Засмеялась и Стешка. Загудел бодрый голос Степана:

– Чудаки вы, молодые наши… Законов не знаете… Чай, не при Иване Грозном живете, а при советской власти… Айда в совет! Ждаркина позовем, окрутим – крепче всех, если у вас уже крепко. А этот, твой-то