Ее голос звучал теперь немного ласковей, мягче.

— Завтра приходи… В это время… Сегодня не могу.

— Завтра я, Клавочка, не получу увольнения.

Снова молчание. Поет в трубке музыка, звучат невнятные голоса, потрескивает качающийся шнур.

— Сказано — не могу. Занята я до поздней ночи…

Но он чувствовал — она поколебалась, ей хочется скорей узнать, что это за важная новость.

— Отпросись. Все равно — пока не придешь, ждать буду у твоего дома.

— К ресторану подойди, выбегу к тебе…

— Ждать буду у твоего дома! — настойчиво повторил Жуков.

Она знала, что Леонид настоит на своем. Взглянула на стрелки часиков у запястья. Что ж, время еще есть… И очень важно узнать — что это за новость такая…

— Ладно, сейчас приду, — отрывисто бросила Шубина в трубку…

Жуков только еще приготовился было ждать, прохаживаясь у сводчатых, старинной кладки ворот в глубине узкого переулка, когда из-за поворота показалась Клава, деловито, словно не замечая его, направилась к дому.

Леонид бросился к ней. Не поздоровалась, не подала руки.

— Ну, говори — в чем дело?

— А разве к тебе не зайдем?

— Некогда мне.

— Хоть на минутку! На улице говорить не буду.

Молча она вынула из сумочки ключ. Свернула в ворота, остановилась под аркой, отперла низкую, покрытую облупившейся краской дверь, рядом с тщательно, как всегда, занавешенным окном.

Она пропустила Жукова вперед, в пахнущий духами и сыростью полумрак. Щелкнула выключателем, машинально оправила покрывало на кровати, не садясь, не снимая шляпки, вопросительно смотрела на Леонида.

Он подошел к столу, бодро извлек из пакета бутылку портвейна, банку мясных консервов, поджаристый, свежий батон. Складным ножом, вынутым из кармана брюк, начал открывать консервы — вкусно запахло мясом, сдобренным лавровым листом. Не в первый раз приходил он так, с угощением, к Клаве… Правда, говорит, что торопится, но обстановка покажет…

— Напрасно стараешься, — презрительно, вызывающе сказала она.

Леонид оставил банку полувскрытой, стремительно шагнул к ней.

— Да не сердись ты… Отпраздновать хочу с тобой вместе…

Привлек ее к себе — слабо сопротивлявшуюся, смотревшую ждущими, увлажненными глазами. Прижался горячим ртом к уклончивым мягким губам.

— Я, Клавочка, нынче большое дело сделал.

— Решил, значит? Уедем отсюда? — Она смотрела недоверчиво, с тоскливой надеждой.

— На флоте остаюсь. Рапорт подал сегодня… Ты послушай, все тебе объясню… Хочешь — пойдем хоть сегодня в загс — закрепить это дело.

Она вырвалась, отступила. Всматривалась, словно еще не поняв.

— Шутишь, Леня?

— Нет, Клавочка, не шучу. — Сказал это спокойно, твердо, хотел снова обнять, но она отступила еще дальше.

— Я душой с морем сросся, с флотом сроднился навсегда. Пойми — не могу я с кораблями расстаться. Но и без тебя мне тоже не жизнь.

— Уходи! — вскрикнула Клава.

И вдруг надломилась, припала к нему сама, боль и тоска захлестнули голос.

— Ленечка, в последний раз Христом-богом молю, уедем отсюда! Ты свое отслужил, вышел твой срок.

Я работать буду, хорошей, верной буду тебе женой… Только уедем! Пожалей ты меня. Больше сил нет здесь жить. Наденешь гражданское, Леня, возьмешь билеты на поезд — поженимся в тот же день…

— Я с кораблей уйти не могу. Последнее мое слово, — глухо, с непреклонной твердостью сказал Жуков.

Она грубо вырвалась, хотела ударить с размаху, он едва успел защитить лицо.

— Убирайся! Видеть тебя не хочу! Мальчишка, нищий матрос!

— Ты пойми, Клава…

— Ненавижу! — Она оперлась руками о стол, ее голос звучал теперь ядовитой насмешкой. — Я другого найду, не такого, как ты, настоящего мужа.

Обида, ревность охватили его.

— Может быть, у тебя еще кто есть и теперь? — Не узнавал своего голоса, не заметил, как очутился в кулаке схваченный со стола нож. — Тогда смотри, Клавка!

— Не твоя это печаль! Убирайся! — Надвигалась — обезумевшая, постаревшая, злая.

Бросил нож на стол, шагнул к двери.

— И уйду! И никогда не вернусь к тебе больше!

Рывком распахнул наружную дверь, с силой захлопнул. Не видел, как, оставшись одна, Клава пошатнулась, припала лицом к скатерти, залилась сердце надрывающим плачем… А потом подняла голову, взглянула на часы и бросилась к зеркалу на стене, привычными движениями стала припудривать мокрое от слез лицо…

Темнело, зажигались редкие фонари на улицах и на бульварах. Загорались там и здесь окна квартир, светились жидким золотом над брусчаткой улиц.

В ресторане «Балтика» громче играла музыка, резче и нестройней звучали голоса, слышался звон посуды через раскрытые окна…

Издали доносился неумолчный гул порта, гудки паровозов, сирены заполнивших рейд кораблей.

И растерянный, огорченный, блуждающий по улицам Жуков вдруг остановился, постоял неподвижно, зашагал решительно, быстро… Нет, нельзя было оставлять в таком состоянии Клаву… Что-то жалкое, беззащитное было в ее прощальном, угрожающем крике… Еще сделает что-нибудь над собой… Но откуда это упорство, это настойчивое стремление заставить его поломать свою жизнь? Наверное, не так, как следует, объяснил он ей все, нужно было говорить мягче, убедительнее, не брать сразу на полную скорость.

Вернуться, посмотреть, как она себя чувствует… А может быть, ушла уже в ресторан, ведь говорила, что очень занята сегодня… Тогда — порядок… А может быть, спешила не в ресторан, кого-нибудь ждала к себе в гости… От одной этой мысли ему стало душно, еще больше ускорил размашистый шаг.

Еще успеет вовремя вернуться на док… Срок увольнительной истекает, но он не задержится у Клавы. Только посмотрит — все ли нормально, и тотчас побежит в порт…

Вернулся к такому знакомому, неприветливо смотрящему на него дому, вошел в ворота, дернул дверь. Заперто… Значит, ушла Клава… Но вдруг увидел: под плотной тканью занавески внизу окна — косая световая щелка. Значит, Клава дома… Никогда не уходит, не погасив в комнате свет.

— Клава, открой! — постучав в дверь, крикнул просительно Жуков. Молчание. И как будто какой-то слабый звук изнутри. Он отчетливо чувствовал теперь: в комнате кто-то есть.

— Клавочка! Я у тебя ножик забыл! Открой!

Он подождал. Подошел к окну. Пригнулся туда, откуда, из незавешенного уголка, пробивался слабый электрический свет.

Он всматривался всего лишь несколько мгновений. И никогда не мог вспомнить точно, что произошло дальше. Отдал себе отчет в том, что делает, только позже, когда бежал стремглав по неровной мостовой переулка — побледневший, потный от волнения, отчетливо слыша стук собственного, гулко колотящегося сердца.