— Не то чтобы надоело, а вчера нагулялся вволю. Поднялись на этот их фуникулер, на рейд посмотрели сверху, по кружечке пива выпили. — Костиков вскинул руку, взглянул на циферблат часов. — Пиво здесь не того, наше ленинградское лучше.
— Нет, я люблю незнакомыми городами бродить. Набираешься, так сказать, впечатлений. — Коркин вытер и сложил широкое лезвие бритвы, перекинул полотенце через плечо, исчез в люке.
Старшина лежал молча. Пушков осторожно снял с одеяла, повесил на шкертик у койки свои, еще исходившие струйками пара, брюки. Ловко бросил на одеяло и расправил брюки старшины.
Вернувшись из умывальника, Коркин протер лицо одеколоном. Раскрыв свой рундук, достал две картонные коробочки, стал прикалывать к форменке большую серебряную медаль «За отвагу» и бронзовые поменьше — «За оборону Ленинграда», «За победу над фашистской Германией».
— Пойдем побродим по Бергену, — сказал Коркин. — Девушки у них здесь, говорят, обходительные. В магазинах или в пивных так и улыбаются тебе из-за прилавка.
— Им за улыбки хозяин деньги платит, — откликнулся Костиков. — Видал, сколько здесь покупателей? Кот наплакал. У народа с деньгами туго, а продавцы торговый план должны выполнять, над ними хозяин, как коршун, навис. Вот они и улыбаются не тому, кому бы хотели.
— Так думаете — улыбаются мне, а думают о другом?
— Точно!
— Недооцениваете взрывчатой силы любви…
Коркин самодовольно улыбнулся, расправил на форменке звякнувшие друг о друга медали, стал надевать перед зеркалом бескозырку. По охватившей тулью ленточке бежала золотая надпись «Беспощадный».
— Товарищ старшина! — окликнул Пушков Костикова.
Он наконец решился, хотя был уверен давно, что не получит отказа в просьбе. Старшина Костиков по широкой своей натуре обычно не отказывал товарищам ни в чем. Правда, на тот раз просьба была несколько необычной.
— Выпаливай! — подбодрил его Костиков.
— Бескозырку бы мне дали свою. На бережок. Только на сегодня.
Костиков взглянул, будто не понимая.
— Какую бескозырку?
— А вот что в рундуке у вас лежит… гвардейскую. С надписью «Гремящий».
Костиков молчал.
— Вы же не носите ее все равно, у вас фуражка старшинская, — просительно говорил Пушков. — Погуляю и обратно вам в полной сохранности верну.
Пушков пришел на корабли в конце войны, еще не заслужил орденов и медалей, не мог щегольнуть ими на берегу. А тут — бескозырка с черно-оранжевой лентой цвета солнца и пламени, с золотым именем прославленного корабля!
— Этого, друг, не проси, не могу, — твердо сказал Костиков.
— Жадничаете, товарищ старшина, — пробормотал Пушков. Не мог сдержать разочарования и обиды.
— Не жадничаю, вздора не городи, — старшина сел на койке. — Только есть вещи, пойми ты, которые с рук в руки передавать нельзя! Знаешь ли ты, что такое советский гвардеец? Он со своим коллективом родному флоту бессмертную славу помог добыть…
Костиков взволнованно замолчал.
— А вы — «одолжите». Словно какой-то бабий наряд. Денег тебе нужно — пожалуйста, бери, а это… Вы, товарищ, почитайте о боевых традициях нашего флота, тогда в другой раз будете соображать, с какими просьбами можно обращаться, а с какими нельзя, — четко и раздельно добавил старшина, и Пушков понял, что получает скрытый выговор за вольность.
— Стало быть, прения по данному вопросу исключены, — закончил весело Коркин. — Ты, Пушков, закругляйся, сейчас на увольнение строиться будем.
Пушков молча одевался. Старшина лежал, закинув за голову руки: свет из люка падал на его немолодое мужественное, белеющее длинным шрамом повыше виска лицо. «А ведь он прав, — с раскаянием подумал Пушков. — Гвардейское звание — его заслужить нужно».
Фролов вышел на палубу «Прончищева». Серый выходной костюм, ботинки как зеркало, чуть сдвинутая на глаза мягкая фетровая шляпа. С юта, из-за надстройки, раздавались голоса, но он, медленно закуривая, стоя у ведущего наверх трапа, не спешил сходить на берег. Сейчас подойдет друг Жуков — еле уговорил его пройтись вместе в город. Совсем загрустил парень в последние дни…
Фролов ждал, покуривал, вдыхал теплый морской ветерок. Скользил зорким взглядом по людям, толпящимся на пирсе. «Стоят, удивляются на советские корабли. Так и должно быть, порядок!»
А публика, видно, разная. Есть здесь и трудовой народ — ишь какие худые, в заношенной робе, смотрят на нас, как на счастливцев из сказочного мира. Есть, похоже, и другие: одеты по-рабочему, но в движеньях странная развязность, на лицах, затемненных полями шляп, слишком широкие, будто нарисованные улыбки.
Вот один подошел к высокому борту «Прончищева», у самого среза набережной, стоит, задрав голову, с сигарой в зубах. Молодое, почти симпатичное, но какое-то бесцветное, незапоминающееся лицо. Вот будто судорога прошла по этому лицу, сощурился, подмигнул глаз из-под шляпы.
Фролов осмотрелся. Подмигивает, ей-богу! Кому может подмигивать этот парень, уставившийся прямо на ледокол? Кругом на палубе — пустота, на баке тоже как будто никого нет… Фролов взбежал по трапу на бак.
Здесь, около поручней, стоял старший механик. Тревожное, растерянное выражение было на его красном, одутловатом лице.
— Видали, Тихон Матвеевич? — спросил Фролов.
— Что видел? — Тихон Матвеевич вздрогнул от неожиданности, сунул в карман большой платок, которым вытирал покрытое потом лицо.
— Этого бродягу на пирсе, который гримасы строил! Будто семафорил кому-то, сюда вот, где вы стоите… — Фролов взглянул вниз, на пристань, но у скулы «Прончищева» уже никого не было.
— Чепуху несете, вздор! Какой там бродяга! — раздраженно сказал Тихон Матвеевич. Старший механик был явно удручен, почти испуган чем-то. Рассерженно топая, он стал спускаться по трапу.
— Чудно! — следуя за ним, протянул Фролов,
Увольняемые группами сбегали на берег. Фролов снова шагал у сходней, хмурился — уж очень долго заставляет себя ждать Жуков. И вдруг подтянулся, заулыбался, притронулся к шляпе: Таня Ракитина вышла на палубу всегдашней своей деловой легкой походкой в нарядном и вместе с тем скромном, светлом выходном платье.
— А, Танечка, тысячу лет вас не видел! Нет, постойте, не убегайте, — весело улыбался Фролов. — В город вместе не прогуляемся? Одной вам здесь лучше не ходить, уже бродят вокруг корабля всякие нахалы, подмигивают, девушку нашу хотят обольстить…
— Кто подмигивает? — вскинула глаза Таня.
— А вот только что один под баком стоял, с сигарой в зубах. Уставился на пустое место. Не без того, что ваше приближенье почуял.
— Болтун вы, Дима! — сказала Таня сердито. Сверкнула глазами — не выносила этого самоуверенного, всегда подшучивающего над ней моряка. — Вечно вы со своей ерундой!
— Нет, шалишь, мы за нашими девушками иностранцам ухаживать не позволим! — С удовольствием смотрел Фролов в ее сердитое, еще больше похорошевшее от этого лицо. — Пусть-ка вам подмигнет — я ему шею намну… Так пройдемся по Бергену? И платьице на вас выходное. Ясно вижу — согласны!
— Я на берег не пойду! — Таня глядела мимо него, ее черно-карие, оттененные длинными ресницами глаза вдруг просветлели. Фролов оглянулся.
По сходням «Прончищева» взбегал с пирса Агеев: чинный, нарядный, в белом кителе со сплошным золотом мичманских погонов на прямых, могучих плечах. На груди мичмана мерцала широкая радуга орденов и медалей.
