сужающееся книзу — от широкого костистого лба, с глазами, ушедшими под седые мохнатые брови, до ввалившихся щек и маленького, плотно сжатого рта. Лицо много видевшего, много пережившего человека. Сливин не мог забыть, как дрогнуло оно от волнения при первом разговоре лоцмана Олсена с советскими моряками.
Когда лоцманский бот подошел к борту «Прончищева» и худощавый старик в высокой фуражке и долгополом дождевике с ходу ухватился за поданный ему трап, в два рывка оказался на палубе ледокола, моряки экспедиции сразу признали в нем опытного морехода. Порывисто и легко лоцман взбежал на мостик, представился командиру экспедиции, пожал руки Потапову, Курнакову, Андросову.
— Веар велкоммен![25] — сказал Сливин, пожимая худую жесткую руку. Лицо лоцмана, хранившее строго официальное выражение, просветлело. Он ответил что-то по-норвежски. Сливин, улыбаясь, развел руками. Лоцман перешел на ломаный английский язык, широко распространенный в скандинавских портах.
— Я думал, вы говорите на моем родном языке, — сказал разочарованно Олсен.
— К сожалению, еще нет, — ответил по-английски Сливин. — Только начинаю изучать язык наших норвежских друзей. Мы хотим знать как можно больше о стране, народ которой так мужественно сражался с фашистами.
Норвежец слушал с равнодушно-любезным выражением лица.
— Мы, советские люди, с восхищением следили за этой борьбой, — продолжал Сливин. — Помним, как сражались за свободу норвежские моряки, как при вторжении гитлеровцев в Норвегию бергенская береговая батарея меткой стрельбой повредила крейсер «Кенигсберг».
— Да? Вы знаете об этом? — сказал, начав слушать внимательней, лоцман.
— А патрулировавший в горле Осло-фиорда норвежский китобойный корабль открыл огонь из своего единственного орудия по отряду фашистских крейсеров и миноносцев! Восхищаемся мы и героическими действиями «Олава Тригвассона».
— Вы слышали об «Олаве Тригвассоне»? — спросил лоцман, не сводя со Сливина глаз. Выражение странной напряженности появилось на его лице.
— Конечно, слышали! — продолжал Сливин. Он повернулся к Андросову. — Помните, Ефим Авдеевич, минный заградитель «Олав Тригвассон» вместе с тральщиком «Раума» стоял у военных верфей, когда к Осло подошла эскадра фашистских захватчиков. Два норвежских корабля со слабым вооружением дали морской бой немецкой эскадре, потопили своим огнем два десантных корабля и миноносец «Альбатрос».
— Потом «Олав Тригвассон» отдал швартовы и пошел навстречу крейсеру «Эмден», — подхватил Андросов. — Конечно, «Эмден» уничтожил его своей артиллерией, но норвежские моряки успели серьезно повредить гитлеровский крейсер. Они до последней возможности вели огонь.
— «Они до последней возможности вели огонь!» — повторил норвежец. Он боролся с волнением, его старческий рот скривился, влажно заблестели глаза из-под бурых бровей. — Да, наши ребята вели себя хорошо.
Он шагнул было к крылу мостика, но обернулся к Сливину снова.
— Простите, я немного разволновался. На «Олаве Тригвассоне» погиб мой сын Сигурд. Мой единственный сын Сигурд. Он был хорошим мальчиком… Да, он был хорошим, храбрым мальчиком, — повторил лоцман, пристально всматриваясь в береговой рельеф.
И вот он стоит рядом с командиром экспедиции — как прежде, молчаливый, сдержанный норвежский моряк.
— Фифти дегрис! — говорит лоцман Олсен.
— Пятьдесят градусов, — переводит Сливин…
…Агеев ходил по палубе дока, с досадой рассматривал повреждения, причиненные штормом.
— Да, нужен изрядный ремонт… Как будто ножом срезали волны киповую планку там, где в воду сбегают тросы. Сорвало деревянную обшивку по бортам и унесло в море — нужно ставить новую обшивку. Расшатало дубовый настил… Сильно покорежило буксирное хозяйство!
Хорошо еще, что, умело маневрируя, все время меняя ход, моряки «Прончищева» избежали обрыва тросов… И неплохо развернулась боцманская команда на доке.
Главный боцман взглянул на упорные брусья — древесные стволы, сослужившие при шторме хорошую службу, подпирая доковые башни. Эх, и металлические листы сорваны около якорной цепи!.. Своими силами тут не справишься, командир хочет вызвать в Бергене заводскую бригаду. Хорошо еще, что уцелели все люди.
Агеев вспомнил, как наутро после шторма подошел к нему Мосин. С необычным выражением смотрели быстрые, всегда задиристые и озорные глаза.
— Спасибо, товарищ мичман… Если бы вы меня за штаны не ухватили, пошел бы я, пожалуй, Нептуну на ужин.
Мосин сказал это с самолюбивой улыбкой, видимо, больше всего боялся, что мичман припомнит сейчас его дерзости, отплатит ему за все. И Сергей Никитич понял состояние матроса.
— О чем говорить! Моряк вы, Мосин, хороший, авралили с душой. Только, знаете, не зря наши поморы говорят: «На воде ноги жидкие».
— Ну, у вас-то, товарищ мичман, они не жидкие, — сказал с восхищением Мосин. И Агеев понял, что навсегда завоевал его дружбу. Было время перекурки. Они стояли среди других матросов. Сергей Никитич заметил, что многие прислушиваются к их разговору.
— Море — строгое дело, с ним дружить уметь надо, — сказал Агеев. Он оперся на бухту белого манильского троса, вынул кисет, роздал матросам табак, набил свою трубочку.
— Рассказать вам, как я к нему привыкал? Я десяти лет от роду в океан выходить стал с нашими рыбаками. Еще сам в лодку залезть не мог, ростом был мал — колодку подставлял к борту, или взрослые мне помогали…
Ходили мы за треской, за норвежской сельдью, морского зверя на льдинах били… Море — рыбачье поле… Один раз выскочил я на льдину, а она трещину дала, не могу обратно перескочить. Так папаша мой, силач, меня багром за воротник захватил и передернул на главную льдину.
Агеев рассказывал, а сам то и дело поглядывал на палубу, уже покрывшуюся кое-где белыми и красновато-желтыми пятнами. Совсем недавно вычистили и покрасили ее, и вот опять она стала янтарной- желтой там, где уже проступила ржавчина на поцарапанных тросами и якорными цепями местах. В других местах она стала белой от морской соли — следы разгулявшихся по стапель-палубе волн.
— Неудобно с такой палубой в порт приходить, — озабоченно сказал Агеев Ромашкину, стоявшему рядом. — Придется приборочку устроить. Перекур кончим — свистать всех к большой приборке!
— Есть, свистать всех к большой приборке!
Ромашкин даже расстроился тогда — еще чувствовалась усталость после бессонной ночи. И здоров же работать главный боцман! Но, конечно, мичман прав: не к лицу советским кораблям входить в иностранный порт в неряшливом виде.
А Сергей Никитич чувствовал в те минуты новый прилив бодрости, с особым рвением натянул на руки брезентовые, заскорузлые от морской соли рукавицы…
Уже давно произошел у них с Татьяной Петровной столь расстроивший и удививший мичмана разговор на гетеборгском рейде. А немного спустя Татьяна Петровна встретилась с ним как ни в чем не бывало, была привычно приветлива, как обычно, дружески взмахнула рукой, когда «Прончищев» дал ход, стал удаляться от Гетеборга, таща за собой док к норвежским шхерам…
И теперь опять на корме близко идущего ледокола Агеев увидел Таню, вышедшую из камбузной рубки, засмотревшуюся на плывущие мимо величественные скалы. Мягкий пушистый локон выбился из-под Таниной косынки. Девушка не видела Агеева, но мичман знал — как только приметит его, ее черноглазое милое лицо засияет улыбкой, она помахает рукой, посмотрит как-то особенно прекрасно, как умеет смотреть только она. Стоит ей только обернуться…
На корму вышел не торопясь Фролов, потянулся, — видно, здорово выспался после вахты, остановился возле Тани. Глянул на берег, потом на док, дружески кивнул Агееву, что-то мельком сказал Тане.
И тотчас девушка радостно оглянулась, помахала тонкой смуглой рукой, совсем дружески просто, но у
