антикварную мебель, а главные денежные суммы вложил в драгоценности и валюту. Радостям жизни он предавался на одной из своих дач, покупая у государственных врачей освобождение от работы на требуемое число дней. Во время войны он купил себе и близким «брони», освобождающие от военной службы. К аресту в 1944 году он был вполне подготовлен, заранее обсудил всё необходимое с умнейшим адвокатом, приготовил деньги для подкупа следователя, прокурора и других служебных лиц. Следствие и суд прошли как по маслу. Каждую неделю он вне очереди получал богатейшую передачу, составленную из американских продуктов, надзиратели варили ему какао… По закону дали ему десять лет с конфискацией лично принадлежащего имущества, состоявшего из пары поношенных костюмов и одной трети жалкой мебели из его официальной квартиры. Все его богатство осталось, естественно, вне досягаемости властей. Адвокат и судебные чиновники, благодарные ему за отличный заработок и в расчёте на новый, обдумывали способы скорейшего его вызволения из заключения. Вначале решили организовать побег, во время которого ему ровно ничего не угрожало, но, прослышав о готовящейся послевоенной амнистии, остановились на этом варианте. Миллионер был доволен собой, весел и с удовольствием произносил нравоучительные речи. Обсуждая возможную амнистию, он со скрытой усмешкой заранее оправдывал действия правительства. Разглагольствования его сводились к следующему:

— Возьмем вас, профессор, — обращался он к Петровичу. — Вы потеряли всё: положение, имущество, одежду. На вас и ваших лежит клеймо «враг народа». У вас нет даже квартиры, коль скоро вас забрали в эвакуации, в Самарканде, а ваша московская занята уже другими. Безусловно, вы обижены, особенно если учесть, что явных преступлений не совершали, значит, в глубине души озлоблены и представляете для советского общества скрытую опасность. Вождь народов товарищ Сталин это учитывает и вряд ли распространит на политических заключённых свою амнистию. Иное дело со мной — человек я обеспеченный, обид на советскую власть не имею. Выпустив меня на волю. она получит надёжного члена общества, далёкого от крамольных мыслей и полностью поддерживающего действия партии и правительства. Закуривайте, профессор, отведайте копченой рыбки, она недурненька…

Петрович говорил, что при этом в его усмешке и выражении глаз сквозил следующий скрытый смысл: «Дурачьё вы, дурачьё, хоть и воображаете себя умниками! Исходите в болтовне, а на дело неспособны. Поучитесь лучше у меня: я их ограбил на десяток миллионов и вышел сухим из воды. Не меньше вас я ненавижу эту власть, но огрел её делом, а не словом. Я боролся народными методами, а вы неспособны изменить свою интеллигентскую природу. Ну, и подыхайте теперь, никто о вас особенно не пожалеет».

Известную средневековую легенду «Жонглёр Богородицы» я впервые услышал от одного молодого парня, работавшего как перемещенное лицо в воину в Германии и осужденного за сотрудничество с немцами. В стародавние времена где-то на юге Италии у бродячего жонглёра или клоуна случилось несчастье, кажется, с сыном. Положение было безнадежным. Он обратил жаркую молитву, убогую словами, но сильную чувством и верой, к Мадонне. Свершилось чудо, снизошла помощь — мальчик выздоровел. Благодарный отец зашел в первую придорожную часовенку. Он был наедине с Богом и застыл перед образом Мадонны. Жалкая безграмотная молитва его не удовлетворила, и тогда, стоя на коленях, он начал подбрасывать палочки, так как ничего лучшего в жизни делать не умел. Божья Матерь закивала в такт головой и заулыбалась…

Мне вспомнился жонглёр, когда весной Петрович, оправившись от тяжелых переживаний, с энтузиазмом описывал нам по вечерам начатую ещё в эвакуации, работу о пространственных кулачковых механизмах. Если бы она не имела отношения к военному ведомству, следовало бы радоваться, что человек нашёл в себе силы продолжить научный поиск, и я, вероятно, так бы и поступил, но в данном случае я решил поделиться своим опытом.

— Петрович, перед кем вы бросаете палочки? Вы — профессор по деталям машин, а я стал теперь профессором по жизни в условиях заключения. Послушайтесь меня. Ваши надежды тщетны. Вашу работу, в лучшем случае, потеряют, а в худшем — кто-нибудь напечатает под своим именем. Досрочного освобождения или сокращения срока вам это не принесет. Кроме унижения, вы ничего не получите. Вы — представитель мещан, а у них есть плохая черта — не хватает чувства собственного достоинства… Поучитесь на моих ошибках, вспомните мою работу над сухопутными минами. Согласитесь с моим выводом: не надо делать никаких работ, служащих военным целям или непосредственно укрепляющих эту систему. Когда мы с вами на заводе занимаемся ремонтом шахтного оборудования, то можем ещё себя утешать, что восстанавливаем машины общегражданского назначения. Но ваши пространственные кулачки идут на прицельные механизмы и прочие смертоубийственные узлы артиллерийских систем. Вам это известно лучше, чем мне. Опомнитесь и остановитесь! Вы бросаете палочки перед дьявольской харей с рогами.

Петрович принадлежал к породе чрезмерно старательных и педантичных работников, которые в лагерях вызывали смех, нарекания, ненависть.

Общность судьбы превращала заключенных в один большой клан, и деятельность «органов» заключалась в разрушении его единства. В таких трудных условиях в семье полагалось вести себя не в ущерб остальным её членам. Мне часто приходилось одёргивать Петровича, когда его назначили начальником технического отдела завода, и напоминать об обстановке, в которой мы все находились. Увы, безбожная среда сумела во многих из нас воспитать стремление заботиться только о себе и наплевательски относиться к остальным. Большинство инженеров, с изобретательской жилкой, прошло через этот соблазн. Возникновение тюремных закрытых конструкторских бюро — следствие оформления таких желаний, а отнюдь не реализация дальновидного замысла чекистов. В Вятлаге я отличился с хвостовиками мин; в сорок первом Жоржу удалось сковырнуть руководство мехмастерской, состоящее из стукачей, не только одними производственными обещаниями, а военным изобретением, описанным с помощью Юрия и поданным через «опера». Нам казалось, что это — мыльный пузырь, благодаря которому мы смогли закрепиться в мастерской, но не исключено, что какая-то дельная мысль этих талантливых ребят в дальнейшем была использована одним из специальных конструкторских бюро. Изобретение Жоржа можно было все-таки рассматривать как проделку Жиль Блаза, но не так было с инженером Махотиным. В 1941 году он прибыл с нашим московским этапом и был отправлен вместе с другими инженерами Путиловского завода на лесоповал. Все его коллеги погибли к сорок второму или доживали последние дни в бараках-могильниках на отдалённых лагпунктах. Жоржу удалось узнать, что Махотин по приезде напирал на свою партийность, на огромные заслуги и колоссальные идеи, которые он предлагал реализовать, почти не вылезая из кабинета опера. В начале сорок второго он снова появился у нас на лагпункте в добротном коричневом драповом пальто, остроконечной зимней шапке и по нескольку раз в день ходил с огромным котелком на кухню. Работа его была сверхсекретна, и он проводил её в кабинете своего начальника, как того и хотел. К тому же, нам стало известно, что два путиловца попали в изолятор, причем его роль при этом была сомнительна. Мы все его сторонились. У нас сложилось твердое мнение, что он украл свое изобретение у одного исключительно талантливого и одарённого инженера. Месяца через два Махотина по спецнаряду отвезли из лагеря, вероятно, в какое-то закрытое конструкторское бюро для реализации предложенного им орудия.

Так, подобные махотины строили свое жалкое благополучие, покупая свою жизнь ценой вооружения сталинской деспотии.

Петрович многому нас научил. Сам того не желая, он быстро выдвинулся по работе и стал общим