Меня остановила Данка:

– Брось, Катажина, оставайся. Ведь мы просто так, не со зла, без задней мысли.

Вернулись мы все-таки вместе, но девчата были явно ошеломлены моей выходкой. А я на все это плевала. На углу они распрощались с лихорадочной поспешностью. Данка приглашала всех к себе. Я поблагодарила:

– Мне пора, бабка и так уже, наверно, сердится.

На следующий день хозяйка вернулась из города не в духе. После обеда вопреки своему обыкновению она не легла спать, а взяла у тетки Виктории порошок от головной боли, повертелась по комнате и в конце концов со вздохом сказала:

– Никогда в жизни так не огорчалась. Теперь у меня голова от этого разламывается и печень заныла. Не хотела вам рассказывать, да не могу удержаться. С чего бы начать?..

Она пересела со стула на диван.

– Катажина, ты на пасху исповедовалась? Мне кажется, что нет. И в костеле ты последнее время вообще не бываешь. В общем, дело – дрянь. Представьте себе, сегодня утром Гжеля рассказал на заседании церковного совета, что в воскресенье ты привела девушек на гору, к часовне, и там произносила богохульственные речи. Настраивала их против старших и католической веры. Говорила, что бога не боишься…

Во время хозяйкиного рассказа меня бросало то в жар, то в холод. Слов я уже не разбирала, только видела, как шевелятся ее губы. И прошло довольно много времени, прежде чем я, наконец, услыхала обращенный ко мне вопрос:

– Рассказывай, что там было.

Но говорить я не могла, душили слезы, я бросилась на кровать, уткнулась лицом в подушку и расплакалась.

– Рассказывать мне нечего, кроме того, что сыта я вашей Кальварией по горло. Оправдываться не стану.

Хозяйка ушла к себе. Мы остались одни. Бабка сидела за столом, подперев голову рукой, и, казалось, спала. Тетка лежала с холодным компрессом на лбу и время от времени громко стонала.

После ужина был устроен совет с участием хозяина – Дрозда – и его брата. Назрела необходимость принять какое-то решение. После долгих споров сошлись на одном: я должна безоговорочно смирить свою гордыню, исповедаться и покаяться в грехах! Только это может успокоить общественное мнение.

Выслушав приговор, я пришла в отчаяние. Как им объяснить?!

– Не могу! Вы, конечно, правы. Такие неприятности из-за меня… Но что же делать, если я никогда не отличалась набожностью. Во Львове никто из наших месяцами не бывал в костеле. Кто же теперь воскресит во мне сильную искреннюю веру? В костеле от одного запаха свечей мне делается дурно. Ведь я не раз теряла сознание. Кроме того, я не выношу исповедей! Что в них толку, если люди, исповедавшись, продолжают творить зло?

Хозяйка как могла пыталась меня убедить:

– Пойми, Катажина, я же тебе добра желаю, ты меня знаешь. Ты должна это сделать. Живешь среди ворон – и каркай по-вороньи.

Брат хозяина таким тоном, словно ему мерещился конец света, предостерегал меня:

– Люди здесь вредные и злопамятные. Уж если что им втемяшится в голову, добра не жди. Они на все способны – и отомстят, не задумаются.

– Ничего не поделаешь. Я в самом деле не могу, – упорно твердила я.

– И надо же, чтобы именно на мою голову свалилось такое, – причитала бабка. – Не жизнь, а сплошное наказание! Хочешь у меня жить, изволь исповедаться!

– Прикажешь сразу убираться? Это был бы самый лучший выход из положения. И я для Кальварии не гожусь, и она меня не устраивает, – спокойно ответила я.

– Так вопрос ставить нельзя, – запротестовал пан Дрозд. – Эдак недолго совсем загубить девчонку. Пусть подумает. Время терпит.

На следующее утро приехала из Ченстохова тетка Михася. Ей подробно изложили мои прегрешения. Опять поднялся крик, на сей раз в узком семейном кругу, и тетка Михася вынесла решение:

– Катажину никуда не выпускайте – пусть сидит дома. Что сделано, того не воротишь. К портнихе ей тоже ходить нечего, заработает гроши, да и чести ей это занятие не прибавит.

Тетка Михася была до мозга костей пропитана царившей в Ченстохове атмосферой религиозности.

Она вела с бабкой и Викторией какие-то странные разговоры, в которых я почти ничего не могла понять. Меня никто не замечал. Приказания бабка отдавала теперь сквозь зубы. Напряженность не уменьшалась. Вокруг нашего дома образовалась странная, крайне неприятная пустота. К нам никто не заглядывал. Пани Ковалик, на которую я очень надеялась, видимо, под давлением общественного мнения даже не пыталась узнать, отчего я не прихожу.

Кумушки при виде кого-либо из нашей семьи отворачивались и дружно умолкали. Девчата не узнавали меня на улице или у колодца.

По крайней мере неделю Кальвария прохаживалась на мой счет и кипела от негодования. Потом подвернулась новая сенсация. Прибыл полк Войска Польского. Военные заняли школу, здание общества «Сокол», разместились в частных домах. Каждому хотелось заполучить к себе хотя бы одного солдата.

Повсюду расклеили Манифест Польского Комитета Национального Освобождения. Все останавливались у плакатов; прочла и я:

«К польскому народу!