до другой не меньше, чем полкилометра, и в три шага их не пройти.

А вот еще случай. Однажды я впал в искушение и говорю Трофиму: «Все — ухожу из монастыря!» А он улыбается: «Подожди меня — вместе уйдем!» Шутка шуткой, но так оно и вышло. Сразу после смерти братьев меня перевели в хорошую вроде бы келью, но я в ней извелся: соседи попались говорливые, причем народ постоянно менялся. Как раз к этому времени выяснилось, что монашество мне «не по зубам», и батюшки настраивали меня поступать в мединститут. У меня родители врачи, и я хотел быть врачом. Но где тут готовиться? Ни сна, ни покоя — одно искушение! Пошел я по старой памяти к братьям, но теперь уже на их могилки, и пожаловался им, как живым. Возвращаюсь с могилок, и вдруг один местный житель сам предлагает мне бесплатно отличную отдельную комнату в его двухкомнатной квартире тут же за стеной монастыря. Так я и жил в этой комнате безбедно, работая по послушанию в Оптиной и имея возможность заниматься, пока не уехал в Москву.

Оторваться от Оптиной и уехать от могилок братьев было очень трудно. Ведь какая скорбь — идешь сразу к ним, а они, как живые, помогают. Трофим, я заметил, как и при жизни помогает отогнать уныние. Придешь кислый, а уходишь веселый. Многие приходят сюда даже не для того, чтобы помолиться о какой-то нужде, а потому, что у могил новомучеников на душе становится светло. Даже в воздухе будто что-то меняется, а в Оптиной говорят: «Здесь всегда Пасха».

«Как начнешь заниматься Иисусовой молитвой, так всего и разломит», — говорил преподобный Оптинский старец Амвросий. А инок Трофим даже выделил двойным подчеркиванием ту мысль у святителя Игнатия Брянчанинова, что умное делание, «не имеющее болезни или труда» в итоге бесплодно: «но как они трудятся без болезни и теплого усердия сердца, то и пребывают непричастными чистоты и Святаго Духа, отвергши лютость болезней» («Слово о молитве Иисусовой»).

Пережил ли сам инок Трофим «лютость болезней» — это неведомо. А что иеромонах Василий и инок Ферапонт пережили ее, очевидно для всех.

Отец Василий, занимаясь Иисусовой молитвой, пережил «лютость болезней» еще в иночестве. Здоровье у него было отменное, а тут начало сдавать все. Он появлялся в храме с запекшимися, как в лихорадке, губами и запавшими больными глазами. А потом исчез из виду, болея в полузатворе кельи. Владыка Евлогий, архиепископ Владимирский и Суздальский, а в ту пору наместник Оптиной пустыни, благословил иеродиакону Рафаилу носить болящему о. Василию козье молоко и мед. Но на стук в келью никто не отвечал. «Стучись понастойчивее, — посоветовали о. Рафаилу, — он всегда в келье». И о. Василий открыл дверь, приняв с благодарностью молоко и мед. Но все же попытки навестить болящего были чаще всего безуспешны. Отец Василий будто отсутствовал, а сосед через стенку слышал постоянные звуки земных поклонов. Через какую духовную битву прошел тогда о. Василий — это неведомо. Но он вышел из затвора просветленный, бодрый и крепкий. Глаза были ясные, но уже иные. Это был уже другой человек.

Инока Ферапонта «лютость болезней» постигла на его послушании за свечным ящиком. Он уже врос в Иисусову молитву и не мог без нее. А к свечному ящику — очередь, и десять человек задают разом двадцать вопросов.

Иконописец Маргарита вспоминает: «Когда о. Ферапонт стоял за свечным ящиком, я боялась к нему подойти. Он стоял, перебирая четки, и так глубоко уходил в молитву, что его надо было не раз окликать. „Отец Ферапонт, — говорю, — дайте мне две просфоры“. Он, не слыша, подает одну. Я снова: „Отец Ферапонт, мне две надо. У меня дочка есть“. Он обрадовался: „Дочка?“ И так счастливо повторил нараспев: „До-о-очка?“ Он любил детей и рад был всем услужить. Но ведь чувствовалось, как ему физически больно оторваться от молитвы».

«Хочется молиться, а нельзя», — говорил он тогда горестно. А потом заболел и болел где-то семь месяцев, наконец-то, свободно занимаясь Иисусовой молитвой в этом дарованном Господом затворе. «Ох, как трудно спасаться! Как же трудно спастись!» — говорил он навестившим его братьям. После болезни он уже до самой кончины светился особой фарфоровой белизной и некоей тайной радостью. «Вы заметили, как изменился после пострига о. Ферапонт? — сказала монахиня Елизавета. — Какая в нем ясность и духовный покой».

«Ангел в видении указал Антонию Великому на рукоделие как на средство против рассеяния утомившегося на молитве ума, — писал епископ Варнава (Беляев). — Святые Отцы для сего избирали занятия, которые можно делать машинально, механически, например, плетение корзинок, веревок, циновок (ср. вязание чулок дивеевскими блаженными)».

Вот рассказ о том, как инок Ферапонт искал для себя такое рукоделие, составленный буквально по крупицам из разрозненных воспоминаний оптинцев.

Игумен Тихон: «Одна бабушка вязала носки, а о. Ферапонт спросил ее:

— Трудно вязать?

— Совсем не трудно. Хочешь научу?

— Хочу».

Резчик из Донецка Сергей Каплан: «Инок Ферапонт подарил мне связанные им носки. После его смерти я благоговейно берегу их и позволяю себе надевать их лишь на праздники в храм».

Художник Сергей Лосев: «В Оптиной пустыни я стал заниматься резьбой по дереву и часто уходил работать в келью о. Ферапонта. Хорошо там было — тихо. Привычки разговаривать у нас не было. Да и зачем слова? Встретимся иногда глазами, а о. Ферапонт улыбнется своей кроткой улыбкой, и так хорошо на душе.

Мне нравился о. Ферапонт и нравилась его келья. В нем чувствовалось удивительное внутреннее изящество. Работать о. Ферапонт любил так — бросит на пол овчинный тулуп и, сидя на нем, плетет четки, а волосы перетянуты по лбу ремешком, как в старину. Однажды смотрю, он вяжет носки. Он искал себе подходящее рукоделие для занятий Иисусовой молитвой. А у дивеевских блаженных „вязать“ — означало „молиться“.

Но с рукоделием вот какая опасность — завалят заказами. Всем нужны четки, теплые носки, и тут легко потерять молитву, так как все просят, а просящему, заповедано — дай, В общем, он бросил вязать, но мне и моему другу Сергею Каплану носки подарил. Потом вижу, о. Ферапонт начал резать по дереву. Иногда что-то спрашивал по работе у меня или у других резчиков, но больше присматривался. Вскоре он резал уже отлично. А дальше я о нем ничего не знаю, потому что после его пострига перестал заходить к нему в келью, Не потому, что между нами исчезло дружеское тепло, нет. Но я чувствовал сердцем — он пошел на подвиг. А тут нельзя даже взглядом мешать».

Вот еще воспоминания художника-резчика из Донецка Сергея Каштана. Работы этого талантливого мастера уже известны по епархиям. А началось все так. В 1991 году художник впервые приехал в Оптину, мучаясь вопросом, как прокормить семью с тремя детьми, если даже нищенскую зарплату месяцами не платят. «Мы хорошо живем, — доверчиво сказал тогда его маленький сын, — даже курицу ели в этом году». У детей начиналось уже малокровие, и Сергей приехал в Оптину с тяжелым чувством — неужели надо уходить в рекламу и ради денег кривить душой? Но Господь судил иное.

Рассказывает Сергей Каплан: «Приехав в Оптину, я в первый день стал рисовать портрет преподобного старца Амвросия Оптинского. Работа так захватила меня, что через два-три дня портрет в карандаше уже был готов. „Покажи портрет о. Ферапонту“, — сказал мой друг Сергей Лосев и повел меня к нему в келью.

Уж как мне понравился о. Ферапонт! Помню, вышли из кельи я говорю Сергею: „Слушай,