«Салют, курсант!» Виновник, несколько ошарашенный происходящим, ляпнул: «Салют, Второй!» Олег с треском расстегнул на себе комбинезон. «Ты вот что, парень… Называй его командиром. Он теперь у тебя командир.» — «Я буду называть его Борисом Аркадьевичем». — «Видишь ли, я еще не Отелло, а ты уже не Дездемона. Уловил?»
Вечером того же дня на улице Садовой поселка зверофермы в доме Тобольских царила тихая паника. После каждой фразы Фролова отец вскакивал с кресла, нервно прохаживался по гостиной и все твердил: «Ты только не волнуйся, Татьяна, последнее слово за нами». Мать сидела неестественно прямо и, не замечая, что любимая ее белая оренбургская шаль соскальзывает на пол, молча переводила напряженный взгляд с отца на Бориса Аркадьевича и обратно. Фролов был великолепен в светлой парадной форме пилота с изображением головы орла на рукаве и эмблемой УОКСа на левой стороне груди (в центре голубого пятиугольника — пятиконечная звезда с золотым солнцем, в лучах которого парил альбатрос). Вложив кассету в приемник демонстратора стереотелевизионной стены, Борис Аркадьевич пил компот и давал пояснения кадрам из жизни Иркутского летно-инженерного вуза. Жизнь прославленного вуза была многогранной. На язвительные реплики отца Фролов отвечал обезоруживающе мягкой улыбкой, поддакивал: «Ну разумеется, судьба сына в ваших руках!» — и продолжал гнуть свое. А если в репликах начинали проскальзывать агрессивные нотки, искусно менял тему. Интересовался в основном проблемами пушного звероводства, обнаруживая при этом редкостную для авиатора эрудированность (недаром битых три часа выпытывал у своего подопечного подробности о занятиях родителей). Не обошлось без конфуза: кивнув на чучело ондатры, Борис Аркадьевич застенчиво признался, что бобров обожает с раннего детства. «Впрочем… — сделал он попытку сманеврировать, заметив отрицательно-сигнальный жест подопечного, — впрочем, я э-э… без очков. Это, кажется, выдра? — И окончательно угробил удобную тему дополнением: — Великолепный экземпляр пушной фауны!» Сигнализацию отец увидел в зеркале — сигнальщику было предложено «погулять в саду, пока беседуют взрослые».
Провожая Фролова к взятому напрокат у начальника базы роскошному элекару, он услышал от Бориса Аркадьевича: «Думаю, все будет в порядке». — «И я так думаю. Я своих родителей знаю…» Фролов посмотрел на него, забросил подаренное отцом чучело ондатры на заднее сиденье, сел за руль. Низ подставки чучела «украшала» ядовито-зеленая надпись: «Знатоку пушной фауны на память». «Это что!.. — проговорил Фролов. — В аналогичных обстоятельствах навязали мне как-то в подарок роботронный буфет- самоход. Куда ни выйду — этот проклятый ящик за мной своим ходом… Решил я его утопить. Столкнул в Ангару — уплыл он. А потом случился у нас пикник на реке, по течению ниже. Вошел я в тайгу сухостоину для костра завалить, и вдруг откуда ни возьмись мой „утопленник“! Ступоходы мхом обросли, ящик — поганками. „Привет, — говорю, — кикимора болотная!“ Он голос узнал, обрадовался да как припустит за мной, гремя посудой… Так что я из-за вашего брата в переплеты и посерьезнее сегодняшнего попадал. Я не в претензии, была бы польза. Ну… до встречи в Иркутске?» — «До встречи!» — «Салют, курсант!» — «Салют, Борис Аркадьевич!»
Да, своих родителей он знал, и на расширенном семейно-родственном совете не очень-то волновался. Дядя Степан, брат отца, инженер-генетик, недоумевал; «Ничего не понимаю. В нашем роду, насколько я могу припомнить, авиаторов не было!..» Тетя Аня, жена дяди Степана и сестра матери, специалист по бытовой роботронике, вес понимала, кроме одного: «Мне одно неясно: кто позволяет руководству Иркутского вуза эксплуатировать потенциалы детской романтики?» Мать безмолвствовала. Ей, школьной учительнице, все было ясно с самого начала: сын покидает родительский дом… «Не наступайте вы ему на ноги! — кипятилась Ольга. — Пусть идет своей дорогой. Свернуть заставите — он возненавидит здесь все и вся, попомните мое слово. Из любви к авиации он же меня — сестру родную, можно сказать, чуть замуж не выдал за курносого Потапова!» — «Прекрасная была бы партия, — сказал дядя Степан, но тут же съежился под Ольгиным взглядом. — Ну ладно, Оленька, ладно. Ты у нас человек взрослый, самостоятельный.» — «А ты, Андрей, — спросил отец, — тоже мнишь себя самостоятельным, взрослым?» — «Нет еще…» — «И сочтешь себя обязанным подчиниться решению семейного совета?» — «Да. Но я не буду обязан считать неправильное решение правильным.» — «Где логика?» — «Отец, ты мне рассказывал, что наши предки — тобольские казаки. Помнишь?» — «Да. Ну и что?» — «А то, что казаки с детства учились верховой езде, с малых лет хорошо владели оружием, парусом, веслами.» — «Теперь иные времена. Парни твоего возраста прежде всего должны овладевать знаниями.» — «Овладевать знаниями меня приглашают в летно-инженерный вуз». — «Не рано ли?…» — «Овладевать знаниями?» — «Я имею в виду: не рано ли ты выбрал профессию?» — «Вспомни свое детство, о котором ты мне рассказывал». — «Ну, знаешь… детская возня с животными — это совсем не то, чем я сейчас занимаюсь как профессионал. А ведь ты — в свои-то четырнадцать лет! — уже пилотируешь турболеты!» — «Отец, а кто тебе говорил, что будущая моя профессия — пилотировать турболеты?» — «Н-не понял…» — «Я буду пилотировать космические корабли!»
Этот день запомнился ему на всю жизнь. «Слышала, Таня, ответ сына?» — спросил отец. «Ответ не мальчика, но мужа…» — сказала мама и вдруг заплакала. Все оцепенели. Раньше никто не видел ее плачущей. Он бросился к ней, обнял, но не мог произнести ни слова — перехватило горло. «Ничего, Андрюша, это я так… — Мама улыбнулась сквозь слезы. — Очень внезапно ты повзрослел. Мы с отцом не успели к этому подготовиться, извини…» — «А не слишком ли, Таня? — Отец поднял бровь. — Мы, давшие ему жизнь, должны перед ним извиняться?…» — «Должны. И за себя, и за всех дающих жизнь, которые судят о жизни как о предмете. А она ведь
Как издревле повелось на Руси, благословили родители доброго молодца на дела богатырские. Провожали его так, словно не в Иркутск ему предстояла дорога, а куда-то за тридевять земель. А потом он настолько часто бывал дома (каникулы, праздники, отпуска), что родителям уже не приходило в голову жаловаться на свою родительскую судьбу. Иногда они наведывались к нему в Иркутск. Наведывался и Олег Потапов, но каждый раз бывший стажер с огорчением узнавал, что у Олега и Ольги все по-старому. Три года у них ничего не менялось, и наконец Олег не выдержал — подался на Камчатку пилотом в отряд вулканологов. И вдруг — точно обухом по голове — сообщение: Олег погиб. Он не поверил. Невозможно было в это поверить. Он обратился в деканат, получил трехдневный отпуск, вылетел в Петропавловск- Камчатский. Навел справки. В вестибюле госпиталя увидел Ольгу и по ее лицу догадался: Олега вырвали из лап клинической смерти, но дела плохи. «Оля, как он?» — «Плохо, Андрюша. Самое страшное позади, но… сильнейший токсикоз, ожоги. Лицо, глаза…» — «Как случилось?» — «Он и еще один, вулканолог… не успели взлететь. Накрыло их неожиданным выбросом из какой-то боковой трещины — раскаленные газы…» Увидеть Олега ни ему, ни Ольге не разрешили. «Вот подготовим его к свиданию — тогда пожалуйста, — сказал главный врач. — Зрение восстановим, лицо сделаем красивее прежнего. Весь будет как новенький. А теперь — по домам, молодые люди, по домам. Единственный способ помочь ему — нам не мешать.» Он вернулся в Иркутск. А Ольга осталась. Насовсем.
Она и Олег пригласили его на свадьбу весной. Самое напряженное время учебы… Он не мог прилететь — отпуск ему не дали. А когда он, поздравляя молодую пару по видеотектору, увидел лицо Олега крупным планом — сделал над собой усилие, чтобы не выдать смятения чувств, и втайне был рад, что с отпуском ничего не вышло. Нет, лицо Олега не было уродливым — медикологи постарались. Но это был другой человек. Даже голос… Дикция изменилась. Только жестами «новый» Потапов напоминал прежнего. «Вот ведь, курсант, натура людская, — сетовал Олег, когда они наконец встретились. — Всю жизнь мечтал иметь такой профиль. А заимел, глянул в зеркало — на медикологов кидаться стал: „Сдирайте все напрочь! Лепите мне мою родную курносую физиономию!“ Ну они, конечно, Ольгу на помощь. Она меня увидела — как заплачет! „Не надо, — говорит, — Олежек, ничего менять. Я тебя и таким… красавчиком всю жизнь любить буду. Сына тебе подарю. Курносенького!“ Вижу я, что ей здорово не по себе, и наотрез от ее любви отказываюсь, недоумок. Дошел до того, что руки хотел на себя наложить. А Оля — ни шагу назад, стоит на своем. Благодаря ей смирился я со своим новым фасадом, привыкаю.» Слушая Олега, он думал, как мало, оказывается, знает сестру. Великое чудо — русская женщина…
