Вот ответы Алексея на вопросы царя.
На первый вопрос: «Моего к отцу моему непослушания и что не хотел того делать, что ему угодно, хотя и ведал, что того в людях не водится и что то грех и стыд, — причина та, что со младенчества моего несколько жил с мамою и с девками, где ничему иному не обучился, кроме избных забав, а больше научился ханжить, к чему я и от натуры склонен; а потом, когда меня от мамы взяли, также с теми людьми, которые тамо при мне были, а именно Никифор Вяземский, Алексей да Василий Нарышкины; и отец мой, имея о мне попечение, чтоб я обучался тем делам, которые пристойны к царскому сыну, также велел мне учиться немецкому языку и другим наукам, что мне было зело противно, и чинил то с великой леностию, только б чтобы время в том проходило, а охоты к тому не имел.
А понеже отец мой часто тогда был в воинских походах, а от меня отлучался, того ради приказал ко мне иметь присмотр светлейшему князю Меншикову; и когда я при нем бывал, тогда принужден был обучаться добру, а когда от него был отлучен, тогда вышеупомянутые Вяземский и Нарышкины, видя мою склонность ни к чему иному, только чтоб ханжить и конверсацию иметь с попами и чернцами и к ним часто ездить и подливать, а в том мне не токмо претили, но и сами то ж со мною охотно делали.
А понеже они от младенчества моего при мне были, и я обыкл их слушать и бояться и всегда им угодное делать, и они меня больше отводили от отца моего и утешали вышеупомянутыми забавами, и по малу, по малу не токмо дела воинские и прочие от отца моего дела, но и самая его особа зело мне омерзела, и для того всегда желал от него быть в отлучении.
А когда уже было мне приказано в Москве государственное правление в отсутствии отца моего, тогда я, получа свою волю (хотя я и знал, что мне отец мой то правление вручил, приводя меня по себе к наследству), и в большие забавы с попами и чернцами и с другими людьми впал. К тому ж моему непотребному обучению великий помощник мне был Александр Кикин, когда при мне случался. А потом отец мой, милосердуя о мне и хотя меня учинить достойна моего звания, послал меня в чужие края, но и тамо я, уже в возрасте будучи, обычая своего не пременил; и хотя мне бытность моя в чужих краях учинила некоторую пользу, однакож вкорененных во мне вышеписанных непотребств вовсе искоренить не могла».
На второй вопрос: «А что я был безстрашен и не боялся за непослушание от отца своего наказания, и то происходило не от чего иного, токмо от моего злонравия (как сам истинно признаю), понеже хотя имел я от отца моего страх, однакож не такой, как надлежит сыну иметь, но токмо чтоб от него отдалиться и воли его не исполнить, о чем объявляю явную тому здесь причину.
Когда я приехал из чужих краев к отцу моему в Санктпитербурх, тогда принял он меня милостиво и спрашивал, не забыл ли я то, чему учился? На что я сказал, будто не забыл, и он мне приказал к себе принести моего труда чертежи. Но я, опасаяся того, чтобы меня не заставил чертить при себе, понеже бы не умел, умыслил испортить себе правую руку, чтоб невозможно было оною ничего делать, и набив пистоль, взяв в левую руку, стрелил по правой ладони, чтобы пробить пулькою, и хотя пулька миновала руки, однакож порохом больно опалило, а пулька пробила стену в моей каморе, где и ныне видимо. И отец мой видел тогда руку мою опаленную и спрашивал меня о причине, как учинилось. Но я ему тогда сказал иное, а не истину. От чего мочно видеть, что хотя имел страх, но не сыновский».
На третий вопрос: «А для чего я иною дорогою, а не послушанием хотел наследство, то может всяк легко разсудить, что я уже когда от прямой дороги вовое отбился и не хотел ни в чем отцу моему последовать, то каким же было иным образом искать наследства, кроме того, что я делал и хотел оное получить чрез чужую помощь?
И ежели б до того дошло и цесарь бы начал то производить в дело, как мне обещал, и вооруженной рукою доставить меня короны Российской, то б я тогда, не жалея ничего, доступал наследства, а именно, ежели бы цесарь за то пожелал войск Российских в помочь себе против каком-нибудь своего неприятеля, или бы пожелал великой суммы денег, то б я все по его воле учинил, также министрам его и генералам дал бы великие подарки. А войска его, которые бы мне он дал в помощь, чем бы доступать короны Российской, взял бы я на свое иждивение, и одним словом сказать, ничего бы не жалел, только чтобы исполнить в том свою волю».
На что рассчитывал царевич, рассказывая Толстому сокровеннейшие тайны и замыслы, которыми он не делился даже с Евфросиньей? Вряд ли на милосердие отца, ибо рассказанное сыном достойно было смертной казни. К тому же отец излагал вопросные пункты царевичу, не имея в виду что-либо менять в давно принятом решении[19]. Им двигало скорее любопытство, желание узнать причины непослушания и ненависти сына, не остановившегося даже перед изменой родине. Со стороны царевича ответы выглядят именно исповедью — исповедью верующего человека, не пожелавшего вместе с собой унести в могилу свои земные грехи.
24 июня 1718 года Верховный суд, состоявший из министров, сенаторов, военных и гражданских чинов в количестве 127 человек, вынес свое решение. «Единогласно и без всякого прекословия» суд приговорил, «что он, царевич Алексей, за вышеобъявленные все вины свои и преступления главные против государя и отца своего, яко сын и подданный его величества, достоин смерти».
Составители приговора не оставили без внимания и неоднократно прозвучавшее обещание отца простить сына. «И хотя его царское величество, — говорилось в документе, — милосердствуя о нем, сыне своем, родительски, при данной ему на приезде с повинною на Москве в Столовой палате 3 числа февраля аудиенции обещал прощения и во всех его преступлениях, однакож то учинить изволил пред всеми с таким ясным выговором, что ежели он, царевич, все то, что он по то число противного против его величества делал или умышлял и о всех особах, которые ему в том были советниками и сообщниками, или о том ведали, без всякой утайки объявит; а ежели что или кого-нибудь утаит, то обещанное прощение не будет ему в прощение, что он по видимому тогда принял с благодарными слезами, обещал клятвенно все без утайки объявить, и то потом и крестным и святого Евангелия целованием в Соборной церкви утвердил». Однако царевич в повинном письме «ответствовал весьма неправдиво и не токмо многие особы, но и главнейшие дела и преступления, а особливо умысл свой бунтовный против отца и государя своего и намеренный с давних лет подыск и произыскивание к престолу отеческому, и при животе его чрез разные коварные вымыслы и притворы, и надежду на чернь, и желание отца и государя своего скорой кончины, о чем все потом по розыскам явилось… утаил».
Впрочем, как уточнялось в заключительной части приговора, министры и сенаторы подвергали «сей наш приговор и осуждение в самодержавную власть, волю и милосердое разсмотрение его царского величества всемилостивейшего нашего монарха».
Сопоставим два важнейших документа по делу царевича Алексея: Манифест от 5 марта 1718 года о бывшей царице Евдокии и приговор министров, сенаторов, генералитета и других светских лиц от 24 июня того же года. Несмотря на то, что они имеют несхожие названия, в главном они были близки друг к другу, поскольку преследовали одинаковую цель: опорочить царевича и его мать, показать их вину, достойную самого сурового осуждения и наказания. Но в отличие от Манифеста, в котором наряду с инокиней Еленой упоминается множество лиц, так или иначе причастных к ее делу, начиная с ростовского епископа Досифея и капитана Глебова и кончая монахинями, находившимися в ее услужении и крылошанками, приговор сосредоточил внимание на одном царевиче. В нем не названо ни одной фамилии, причастной к его делу, не приведено доказательств его виновности, не использованы показания лиц, допрошенных во время розысков. Содержание приговора свидетельствует об отказе Петра от гласного расследования дела, то есть от ссылок на показания лиц, изобличавшие проступки наследника престола. Отсюда вытекает вывод, что царь, затевая гласный процесс, не рассчитывал на то, что к нему окажутся причастными множество лиц, в том числе титулованных, таких как князья Я. Ф. и В. В. Долгорукие, фельдмаршал М.М.Долгорукий, Д.М.Голицын, Семен Щербатов и др. Такое количество людей, привлеченных к следствию (или хотя бы публично упомянутых в связи со следствием), наносило ущерб репутации абсолютного монарха не только внутри страны, но и за ее пределами. Поэтому-то Петр и счел нецелесообразным увеличивать число лиц, привлеченных к розыску.
В связи со следствием по делу царевича Алексея возникло несколько легенд. Одна из них имеет отношение к фельдмаршалу Борису Петровичу Шереметеву. Его подпись отсутствует среди 127 подписей под приговором, хотя долженствовала стоять там по крайней мере четвертой, а быть может, и второй — сразу вслед за подписью Меншикова. (Первым подписал смертный приговор светлейший князь Меншиков, за ним следуют генерал-адмирал граф Апраксин, канцлер граф Головкин, тайный советник князь Яков Долгорукий и
