раздваивающаяся шелковистая бородка, причем некоторые из них мечтали однажды обтереть ею свои губы после хорошей порции баранины с тушеной капустой. Господин Драгутин Илич был сыном известного поэта и старшим братом еще более известного поэта, носивших ту же фамилию. Он был безумно влюблен в королеву Наталию и неоднократно изыскивал возможность встретиться с нею или хотя бы обменяться письмами. Говорят, что это была такая любовь, которая встречается не чаще чем раз в сто лет, да к тому же это была любовь между румынкой и сербом. Может быть, и так.
В день отъезда из Белграда изгнанной королевы Наталии Драгутин Илич не остался в тени. По замыслу организаторов депортации, королева должна была отбыть на пароходе, поэтому из дворца ее повезли в карете между выстроившимися густой шпалерой полицейскими прямо на пристань на берегу Савы, где она должна была подняться на борт. На полпути демонстранты, среди которых был и Драгутин Илич, остановили карету с королевой Наталией, выпрягли лошадей, впряглись сами, развернули карету и направились обратно во дворец. Опешившие было полицейские пришли в себя и набросились на демонстрантов. Поймали лошадей, снова впрягли их в карету и развернули несчастную королеву назад, навстречу ее эмигрантской судьбе. Но тут произошло нечто такое, отчего полиция растерялась вторично. Во всяком случае так утверждает молва. Драгутин Илич подбежал к карете, которая везла королеву в изгнание, она в окно протянула ему свою прелестную ручку, он выхватил из кармана платок и через него принял ее в свою ладонь. Говорят, что до самой пристани он так и бежал рядом с каретой, покрывая руку королевы поцелуями…
Заключительная часть нашей истории могла бы получить название «Переписка». Многие тогда, да и позже, задавались вопросом, а существовала ли переписка между королевой Наталией и Драгутином Иличем. Я в связи с этим могу сообщить, что обнаружил в одном архиве пачку некогда надушенных писем, перевязанных розовой ленточкой. Все письма были написаны королевой Наталией Драгутину Иличу. Ни одного любовного письма среди них не обнаружилось. Все они посвящены единственной страсти королевы Наталии — политике. Но в этой области, как ясно видно из переписки (да и не только из нее), и она, и Драгутин Илич были просто любителями. Более того, совершенно бездарными любителями.
Читателю остается сделать вывод. Исчерпывается ли этим их переписка? А может быть, королева Наталия и Драгутин Илич спрятали или уничтожили ее любовную часть? И не исключено, что в ней они оказались более талантливы.
Жан Трестурнель и другие (ФРАНЦИЯ)
ПТИЧИЙ ХОР ИЗ ПАРИЖА
В те времена, когда я жил в квартале Марэ, на улице Старой Храмовой (которая стекает к Сене параллельно другой, более новой тамплиерской Храмовой улице), я волей-неволей узнал кое-что из истории этого края. Когда-то он был самостоятельным, то есть в давно отшумевшие века, французские власти не имели права собирать здесь налоги и заключать под арест обвиненных в любых нарушениях. Поэтому-то в прошлом здесь охотно селились банкиры, евреи и тамплиеры. Названия тех двух улиц, которые только что упоминались, как раз с ними и связаны. С другой стороны, поблизости от нынешнего музея Пикассо, было несколько улиц, где евреи держали корчмы с выставленными в витринах блюдами, которые совершенно волшебно пахли. Один мой старый друг, сербский эмигрант Радошевич, который знал все, но каким-то волшебным образом не стал от этого ничуть умнее, говорил мне, что кошерные обеды никогда не имеют того вкуса, какой они обещают глазам и носу, и поэтому всегда разочаровывают. Как бы то ни было, я пробовал и эту пищу, как, впрочем, и всякую другую, встречающуюся в Париже, и ничто никогда не показалось мне невкусным. Я ем все, что лежит у меня в тарелке, и пью все, что есть в бокале. Курю я тот табак, что оказался в кармане, но после полудня я люблю выкурить трубку не в помещении, а в каком-нибудь из многочисленных парков французской столицы.
Даже те, кто хорошо знает Париж, редко заходят в парк, который стал моим излюбленным местом для послеполуденного курения. Он совсем небольшой, и, как в любом парижском парке, в нем есть вода и скамейки, а на исходе дня его закрывают на замок. На ограде моего парка висит металлическая доска, сначала я подумал, что на ней какое-то предупреждение или распорядок для посетителей, где указаны часы, когда ворота открыты и закрыты. Но оказалось, что это не так. Хотите — верьте, хотите — нет, но на ней было написано следующее:
Этот парк устроен по образцу парков XVIII века, и его особенность состоит в звуковом эффекте, который он производит. Так же как в старинном парке, взятом за образец, здесь посажены деревья, привлекающие определенные виды певчих птиц, и, таким образом, создатели парка имели возможность скомпоновать своеобразный хор, который имеет постоянный репертуар.
Итак, парк оказался чем-то вроде живого музыкального аттракциона. Хотя я внимательно ознакомился с текстом на доске, я и до этого, и после приходил сюда просто выкурить трубку, а вовсе не слушать пение птиц. Трубка здесь имела какой-то особый вкус, который мне очень нравился. Потому что, точно так же как бывают дни, когда трубка не раскуривается, бывают и места, в которых трубка пахнет лучше и доставляет большее удовольствие, чем где-нибудь еще. Это, кстати, относится и к женщинам. Так что всегда, когда у меня была такая возможность, я в пять часов пополудни сидел возле воды в этом парке и курил. Разумеется, при этом я невольно слушал, а точнее, слышал птиц. Казалось, что они действительно каждый день поют одну и ту же песню и что здесь постоянно собирается один и тот же птичий хор. Однажды я внимательнее прислушался к их пению, и тут у меня чуть не выпала трубка изо рта. Я совершенно явственно расслышал, что птицы вполне определенно высвистывают: «Сенткруа!»
Я изумился и сначала подумал, что птицы произносят «святой крест», и объяснил себе это тем, что, по-видимому, деревья, которые их привлекают, посадил в давние времена очень набожный человек, способствовавший этим тому, что птицы теперь возвещают всему свету то, что имела в виду его вера. Но этого объяснения мне хватило ненадолго. Птицы, перед тем как вполне ясно произнести «Сенткруа», пели еще что-то совершенно непонятное.
У меня мурашки забегали по коже, когда я предположил, что это может быть чьим-то именем! Мужским именем! Внимательно вслушавшись и несколько раз проверив свою догадку, я пришел к выводу, что птицы и мне, и всем, кто пришел в этот парк, повторяют, как неразумному и не желающему слушаться
