Пустая, обманная картинка рассеялась, и они увидели мир в его истинном свете. Им было даровано пережить час Тысячелетнего царства.

Первой домой стала собираться старая фру Лёвенхъельм, с ней уезжал племянник. Хозяйки светили им, провожая к дверям. Пока Филиппа помогала старой даме закутаться в ее многочисленные шали, генерал схватил руку Мартины и долго молча держал ее в своей. Наконец он произнес:

— Я был с вами каждый день моей жизни. Вы ведь знаете, что это так?

— Да, — ответила Мартина.

— И я пребуду с вами, — продолжал он, — каждый день, что мне еще отпущен. Пусть не телом, ибо плоть ничего не значит, но душой, ибо дух значит все. Каждый вечер буду я садиться за ваш стол! Потому что я понял, дорогая Сестра, что в этом мире возможно все.

— Да, дорогой Брат, — сказала Мартина. — В этом мире возможно все.

И с этими словами они расстались.

Когда остальные гости наконец отправились восвояси, снег перестал. Городок и далекие горы были одеты неземным белоснежным убором. На чистом небе сверкали бесчисленные звезды. Идти по глубокому снегу было трудно. Гости желтого домика шли нетвердой поступью и, спотыкаясь, усаживались вдруг прямо в снег или ползли по нему на четвереньках, и тогда казалось, что с них, запорошенных снегом, смыты все грехи и это резвятся покрытые белым руном овечки. Каждый из них блаженствовал, став как бы малым ребенком, да и со стороны отрадно было улыбаться, наблюдая, как старые Братья и Сестры, относившиеся к самим себе с такой неколебимой серьезностью, впали вдруг в какое-то божественное детство. Они вновь и вновь то поднимались с земли, то оступались, шли вперед или останавливались, рука об руку, как в физическом, так и в духовном смысле, минутами образуя длинную цепь благодатной lancier.[15]

«Благослови тебя Бог, благослови тебя Бог»-слышалось со всех сторон эхом музыки небесных сфер.

Мартина и Филиппа долго стояли на каменном крыльце перед домом. Холода они не чувствовали.

— Звезды стали ближе, — сказала Филиппа.

— Так будет теперь каждую ночь, — отозвалась Мартина. — И может, этой зимой мы больше не увидим снегопада.

Но в этом она ошиблась. Час спустя снегопад начался снова, да такой сильный, какого до сей поры не видели в Берлевоге. Из-за высоких сугробов жители городка наутро с трудом открывали двери своих домов. А окна, рассказывали они год спустя, так залепило снегом, что многие добрые горожане не поняли, что уже рассвело, и продолжали спать, когда время давно уже перевалило за полдень.

Мартина и Филиппа заперли двери и тут вдруг вспомнили о Бабетте. Волна нежности и сострадания захлестнула их, ведь только одна Бабетта не вкусила своей доли блаженства этого вечера.

Поэтому они пошли в кухню, и Мартина сказала Бабетте:

— Это и вправду был очень хороший обед, Бабетта.

И сердца сестер вдруг исполнились благодарностью. Им пришло в голову, что за весь вечер ни один из гостей не сказал ни слова о еде. Да и сами они, как теперь ни старались, не могли даже вспомнить ни одного из поданных блюд.

Мартина подумала о черепахе. Черепахи в этот вечер никто не видел, и теперь она вспоминалась Мартине как что-то смутное и далекое — вообще, наверно, это было просто наваждение.

Бабетта сидела на деревянной колоде в окружении такого множества разнообразных грязных кастрюль и сковородок, какого сестрам никогда прежде видеть не приходилось. Она была такой же бледной и измученной, как в ту ночь, когда, придя к дому пробста, на пороге лишилась чувств.

Она даже не взглянула на своих хозяек. Ее темные глаза смотрели куда-то вдаль.

После долгого молчания она наконец перевела взгляд на сестер.

— Я была когда-то шеф-поваром в «Cafe Anglais», — сказала она.

— Всем и вправду понравилось, это был очень хороший обед, — повторила Мартина.

И поскольку Бабетта не отвечала, Мартина добавила:

— Мы все будем вспоминать этот вечер, когда ты вернешься в Париж, Бабетта.

Казалось, упоминание о Париже вывело Бабетту из оцепенения.

— Я не вернусь в Париж, — проговорила она.

— Ты не вернешься в Париж? — воскликнула Мартина.

— Нет, — ответила Бабетта. — Что мне там делать? Там никого из них не осталось. Я потеряла их всех, сударыни.

Обе сестры тотчас подумали о г-не Эрсане и его сыне.

— Бедняжка Бабетта! — сказали они.

— Да, их никого больше нет, — повторила Бабетта. — Ни герцога де Морни, ни герцога де Деказа, ни князя Нарышкина, ни генерала Галифе, ни Орельена Шоля, ни Поля Дарю, ни княгини Полины![16] Их никого больше нет.

Незнакомые имена и титулы людей, которых потеряла Бабетта, несколько смутили сестер, но в словах Бабетты звучала такая трагическая нота, что их сострадательные души восприняли эти потери как свои собственные и глаза их наполнились слезами.

После долгого молчания Бабетта вдруг едва заметно улыбнулась.

— Да и как бы я поехала в Париж, сударыни? У меня нет денег.

— Нет денег? — в один голос воскликнули сестры.

— Нет, — подтвердила Бабетта.

— Но ведь… десять тысяч франков? — испуганно выдохнула Мартина.

— Десять тысяч франков потрачены, сударыни, — сказала Бабетта.

Сестры опустились на стулья. Целую минуту они не могли выговорить ни слова.

— Но ведь… десять тысяч франков? — снова прошептала Мартина.

— Что я могу сказать, сударыни, — произнесла Бабетта с большим достоинством. — Обед на двенадцать персон в «Cafe Anglais» стоил десять тысяч франков.

Сестры по-прежнему не находили слов. Объяснение Бабетты было им совершенно непонятно, но в этот вечер произошло много такого, что так или иначе не поддавалось привычному объяснению.

Мартине вспомнилось, что однажды рассказал друг ее отца, побывавший миссионером в Африке. Он спас жизнь любимой жены старого негритянского короля, и король, чтобы выразить свою благодарность, пригласил миссионера на праздничное пиршество. И только много позже от своего слуги-туземца миссионер узнал, что блюдо, которым он с таким удовольствием лакомился, было приготовлено в честь великого христианского лекаря из мяса одного из маленьких упитанных королевских внучат.

Мартина содрогнулась.

Но сердце Филиппы растаяло. Стало быть, незабываемый вечер будет увенчан незабываемым доказательством человеческой верности и самопожертвования.

— Дорогая Бабетта! — мягко сказала она. — Ты, право же, не должна была отдавать все, что у тебя было, ради нас.

Бабетта посмотрела на свою хозяйку глубоким взглядом, странным взглядом — не было ли в нем капли сострадания, а может, и презрения?

— Ради вас? — сказала она. — Нет, ради себя самой.

Она поднялась с деревянной колоды и стояла теперь перед обеими сестрами. Она словно сделалась вдруг крупнее и выше ростом, и когда заговорила, слова ее оказались под стать ее облику.

— Я великий художник! — сказала она.

И помолчав, повторила:

— Я великий художник, сударыни.