необычность просьбы обезоружила их. У них не нашлось доводов, чтобы отвергнуть предложение служанки приготовить настоящий французский обед.

Бабетта испустила долгий счастливый вздох, но все еще не уходила. У нее есть еще одна просьба, сказала она. Она просит своих хозяек позволить ей самой оплатить этот французский обед.

— Нет, Бабетта! — воскликнули обе сестры. Как ей могла прийти в голову такая мысль? Неужели она могла подумать, что они позволят истратить ее драгоценные деньги на еду и питье и вообще на их нужды? — Нет, Бабетта, ни в коем случае!

Бабетта сделала шаг вперед. Было в этом движении что-то грозное, словно вздыбилась вдруг морская волна. Уж не так ли когда-то в далеком 1871 году вышла она вперед, чтобы водрузить на баррикаду красный флаг? А теперь она заговорила на своем диковинном норвежском языке, но с истинно французским красноречием, и слова ее зазвучали как песня:

— Сударыни! Разве за все эти четырнадцать лет я хоть раз обратилась к вам с какой-нибудь просьбой? Нет! А почему? Сударыни! Вы каждый день читаете свои молитвы, но можете ли вы вообразить, каково человеческому сердцу, если ему не о чем молить? Ведь о чем могла бы молить Бабетта? Ни о чем! Но сегодня вечером у нее появилась такая мольба, мольба из глубины сердца. Неужто вы не чувствуете нынче вечером, сударыни, что вам надлежит исполнить эту мольбу с той же радостью, с какой все эти четырнадцать лет исполнял ваши мольбы Господь Бог?

Мартина и Филиппа некоторое время сидели молча. Бабетта была права — в самом деле, за все четырнадцать лет это ее первая просьба и, судя по всему, она окажется также последней. Сестры еще немного подумали, а потом сказали себе, что теперь их служанка в общем-то куда богаче их и простой обед не такой уж большой расход для человека, у которого есть десять тысяч франков.

Когда наконец они дали свое согласие, Бабетта словно преобразилась. Сестры поняли вдруг, что в молодости она была, наверно, очень хороша собой. И еще они подумали, что, быть может, впервые в ее глазах они и впрямь оказались теми «добрыми людьми», какими их называл в своем письме Ашиль Папен.

В ноябре Бабетта предприняла небольшое путешествие. Ей необходимо две недели, чтобы все подготовить, объяснила она своим хозяйкам. Бабетте стало известно, что племянник, когда-то доставивший ее в Христианию, все еще ходит прежним маршрутом, и ей надо встретиться с ним и поговорить. Бабетта плохо переносила морскую качку — о своем единственном морском плавании из Франции она вспоминала как о самом страшном испытании, какое выпало ей на долю. Но на сей раз она проявила удивительную решимость. Сестры чувствовали — сердцем она уже во Франции.

Через две недели, за время которых Мартина и Филиппа смогли отчасти представить себе, как сложится их повседневная жизнь после отъезда служанки, Бабетта вернулась в Берлевог.

Сестры спросили, все ли ей удалось устроить так, как она хотела. Да, подтвердила Бабетта, она встретилась с племянником и дала ему список товаров, какие он должен доставить из Франции.

Для Мартины и Филиппы речи эти звучали загадочно, но так как им не хотелось говорить о предстоящем отъезде Бабетты, они не стали задавать ей лишних вопросов.

В последующие недели Бабетту, казалось, что-то беспокоило. Но однажды декабрьским днем она торжественно объявила своим хозяйкам, что товары благополучно прибыли в Христианию, там их погрузили на другое судно и завтра доставят в Берлевог. Она наняла, добавила Бабетта, старика, у которого есть тачка, и он привезет все необходимое из порта в дом.

— Но что это за товары, Бабетта? — спросили сестры.

— Как — что за товары, сударыни? — удивилась Бабетта. — Конечно, продукты к праздничному столу. Слава Богу, они прибыли из Парижа в целости и сохранности!

В эту пору Бабетта, словно сказочный дух, выпущенный из бутылки, казалось, выросла до таких размеров, что ее хозяйки ощущали себя рядом с ней карлицами.

Французский обед-затея, характер и последствия которой невозможно было предугадать, — неотвратимо и грозно приближался. Но сестры ни разу в жизни не нарушили данного слова и потому предались в руки своей служанки.

И все же Мартина помертвела, когда в кухню въехала тачка, заставленная бутылками. Она потрогала бутылки и вынула из тачки одну.

— Что в этой бутылке, Бабетта? — слабым голосом спросила она. — Надеюсь, не вино?

— Вино, мадам? — воскликнула Бабетта. — Нет, мадам! Это Clos Vougeot 1846 года![9] — И мгновение спустя добавила. — От «Филиппа» с улицы Монторгей.[10]

Мартина в жизни не слышала, что у вин бывают имена, и не нашлась что сказать.

Поздно вечером в дверь позвонили снова, и когда Мартина открыла на звонок, перед ней снова оказалась тачка, но на сей раз ее толкал рыжеволосый матрос — видно, старик уже выбился из сил. Парень ухмыльнулся и извлек из тачки громадный, загадочного вида предмет. При свете лампы предмет напоминал какой-то темно-зеленый камень, но когда его положили на пол, из него вдруг высунулась змеевидная головка и стала посматривать во все стороны. Мартина видела картинки с изображением черепах, в детстве у нее самой была даже любимая черепашка, но на это гигантское чудовище страшно было глядеть. Мартина молча попятилась из кухни.

Она не решилась рассказать сестре о том, что она видела. Но ночью Мартина почти не сомкнула глаз, она думала об отце и чувствовала, что они с сестрой готовятся в день его столетия устроить в отцовском доме настоящий шабаш. Когда наконец Мартина уснула, ей приснился страшный сон, будто Бабетта подносит отраву престарелым Братьям и Сестрам, Филиппе и ей самой.

Ранним утром Мартина встала, накинула свое серое пальто и пустилась в путь по темным улицам. Она шла из дома в дом, открывая сердце Братьям и Сестрам и каясь в своей вине. Они с Филиппой и в мыслях не держали ничего дурного, говорила она, они лишь выполнили просьбу своей служанки и не имели представления, к чему это может привести. А теперь они сами не знают, какую еду и какое питье предложат гостям в день рождения их отца. Мартина напрямик не назвала черепаху, но та, можно сказать, присутствовала в ее голосе и выражении лица.

Как уже было сказано, старики прихожане знали Мартину и Филиппу еще детьми, им случалось видеть, как девочки горько плачут над сломанной куклой.

И теперь слезы Мартины вызвали слезы в их собственных глазах. Под вечер они собрались все вместе, чтобы обсудить положение.

И прежде чем разойтись, они дали друг другу слово, что ради их маленьких Сестричек в этот великий день они будут обходить молчанием все, что касается еды и питья. Что бы им ни подали на стол — пусть хоть лягушек и улиток, с их губ не сорвется ни слова.

— Язык, — сказал седобородый Брат, — орган небольшой, но хвастливый. В нем таится смертельный яд, и человеку не под силу усмирить источаемое им зло. Но в день рождения нашего учителя мы употребим наши языки только для молитвы и благодарности. И какая бы пища ни попала к нам в рот, ничто не отвлечет нас от возвышенного и духовного, словно бы нашим языкам никогда не дано было познать, что такое вкус.

В мирном существовании берлевогских прихожан случалось так мало событий, что теперь, охваченные волнением, они позабыли все распри, которые до сих пор их разделяли. Торжественное обещание объединило их, словно они дали его перед лицом своего старого учителя.