он искал все это время.
— Офицер. Заходите.
Лицо матери Сабрины Джексон было тугим, как сарделька в синюге. Улыбнулась она с большим трудом, словно больная женщина бодрится, но все равно хочет, чтобы ты знал: она делает это ради тебя. Кайла Кэссити она встретила тусклым, напряженным голосом и потом упорно называла его «офицером», хотя он объяснил, что не работает в полиции, а к ней приехал как частное лицо, лишь помогавшее в расследовании. Составлял композитный портрет ее пропавшей дочери, по которому она и другие родственники смогли ее опознать.
Строго говоря, это, конечно, было неправдой. Кайл рисовал портрет не Сабрины Джексон, а какой-то вымышленной девушки. Он вдохнул жизнь в доверенный ему череп, а не в Сабрину Джексон, о которой ни разу в жизни не слышал. Но такие метафизические тонкости все равно не дошли бы до несчастной миссис Джексон — она смотрела на Кайла так, словно не могла вспомнить, зачем он вообще здесь и кто он такой, хотя он только что ей все объяснил. Офицер истонской полиции в штатском или кто-то из Нью-Джерси?
Кайл осторожно напомнил ей: портрет Сабрины? Который показывали по телевизору, печатали в газетах? В Интернете, по всему миру?
— Да. Это она. Та картинка. — Миссис Джексон говорила медленно, точно каждое слово гравием расцарапывало ей горло. Ее маленькие, жаркие, налитые кровью глаза выглядывали на него из жирных валиков лица с отчаянной настойчивостью. — Когда мы увидели ее по телевизору… мы поняли.
Кайл пробормотал какие-то извинения. На него возлагали ответственность за что-то. Его вытянутая бритая голова никогда еще не казалась такой беззащитной, такой уязвимой. Вены на ней пульсировали от жара.
— Миссис Джексон, мне бы очень хотелось, чтобы все обернулось иначе.
— Она всегда безумства творила — я уж не раз на нее рукой махала, так злилась, что просто ужас, а ей хоть бы хны. Как дикая кошка эта Сабрина. Мы из-за нее одной так переживали всегда, даже от двух ее братьев столько хлопот не было. — Чудно: миссис Джексон улыбалась. Злилась на дочь, но и гордилась как-то ею. — Хотя в душе она была хорошей, офицер. Такая миленькая бывала, если постарается. Вроде как в тот раз на День матери — я злилась, как черт, потому что знала, ну знала же, что ни один из них не позвонит…
Кайла сбивало с толку, что мать мертвой девушки оказалась такой молодой — не больше сорока пяти. Когда-то была миниатюрной, но потом ее разнесло; лицо красное и загрубевшее; в брюках, рубашка в цветочек, на пухлых босых ногах — шлепанцы. А материнское горе на ней — как еще один слой жира. Если уж на то пошло, она могла бы оказаться дочерью Кайла Кэссити.
Так! Похоже, уже весь мир настолько помолодел, что Кайлу Кэссити в дочери годится.
— Мне бы очень хотелось посмотреть фотографии Сабрины, миссис Джексон. Я приехал выразить соболезнования.
— О, у меня их много осталось! Все выложила как раз. Тут все приезжают и хотят на них взглянуть. То есть, не только родственники и ее друзья — вы не поверите, сколько у Сабрины в одной школе друзей было, — но еще с телевидения люди. Из газет. Здесь за последние десять — двенадцать дней столько народу перебывало, офицер, сколько у нас и за всю жизнь не было.
— Мне очень жаль, миссис Джексон. Я не хотел вас беспокоить.
— О нет! Наверное, так надо.
Пока миссис Джексон показывала Кайлу целый водопад снимков, втиснутых в семейный альбом, несколько раз звонил телефон, но пухлая женщина даже не сделала попытки подняться с дивана, чтобы снять трубку. Даже сидя неподвижно, она умудрялась задыхаться и с трудом переводила дух.
— Это все автоответчик запишет. Я им сейчас все время пользуюсь. Понимаете, я теперь уже и не знаю, кто может позвонить. Раньше-то я сразу могла сказать: человек десять на всем белом свете, а если эти проклятые адвокаты, так я просто сразу трубку вешала. А сейчас — кто угодно. Люди звонят и звонят, говорят, что знают, кто этот подонок, который с Сабриной такое сделал, только я говорю им, чтобы в полицию звонили, понимаете? В полицию звоните, не мне. Я же не полиция.
Миссис Джексон говорила очень страстно. От всего ее тела пахло интенсивной, возбужденной эмоцией. Кайл неуверенно придвинулся к ней, чтобы получше рассмотреть фотографии. Некоторые оказались старыми «поляроидами», уже выцветшими. Другие — надломленные, с загнутыми уголками. На старых семейных фотографиях сразу и не скажешь, кто из девочек — Сабрина. Миссис Джексон приходилось на нее показывать. Кайл видел девчонку-сорвиголову, руки в боки, которая нахально ухмылялась в объектив. Даже в детстве у нее была неважная кожа — мучилась она, должно быть, страшно даже при всей своей живости и энергии. На некоторых снимках крупным планом девочка была даже привлекательной — теплой, открытой; она как будто говорила:
— Люди говорили, что эти портреты ваши — точь-в-точь Сабрина, по ним-то они ее и узнали, и я могу их понять, но все не совсем так. Если вы мать, вы же совсем другое видите. Сабрина никогда красавицей не была, как на рисунках этих, она б если их увидела, то хохотала бы, как сумасшедшая. Как если б кто-то взял ее лицо и все перекроил, как в косметической хирургии, понимаете? Сабрине-то знаете чего хотелось? Она полушутя говорила, но серьезно… этот, как его… «силиконовый подбородок». Протез, что ли…
Миссис Джексон сокрушенно погладила свой, такой же скошенный, как у дочери. Кайл сказал, как бы в утешение:
— Сабрина была очень симпатичной. Никакой косметической хирургии ей не требовалось. Девочки постоянно про это говорят. У меня у самого дочь, и когда она росла… Такое просто нельзя всерьез принимать.
— Это правда, офицер. Нельзя.
— У Сабрины был характер. Это сразу видно, миссис Джексон, по всем этим снимкам.
— Ох господи. Вот уж был так уж был.
Миссис Джексон поморщилась, будто среди разбросанных альбомных снимков наткнулась пальцем на что-то острое.
Еще какое-то время они перебирали снимки. Кайл предполагал, что убитая горем мать видит свою дочь как бы заново, живую — глазами незнакомого человека. Он даже себе самому не смог бы ответить, почему эти фотографии кажутся ему настолько важными. Визит сюда он планировал много дней, собирая в кулак все свое мужество перед тем, как позвонить миссис Джексон.
Показывая тонированную матовую выпускную фотографию Сабрины — та стояла в белой шапочке и мантии, шутливо грозя кому-то пальцем и ухмыляясь в объектив, — миссис Джексон говорила:
— Для нее старшие классы — самое счастливое время было. Сабрина такой… такой популярной была. Не нужно ей сразу в колледж было идти, так жива бы сейчас была. — Неожиданно настроение у миссис Джексон изменилось, и она запричитала: — Вы просто не поверите! Люди про Сабрину такие ужасы болтают. Казалось бы — ее старые друзья, учителя в школе, а зовут ее «дикой», «непредсказуемой». Как будто моя дочь только и делала, что по барам ошивалась. Да с женатыми мужчинами гуляла. — Лицо миссис Джексон еще сильнее побагровело от негодования. Подмышками проступили полумесяцы пота. Задыхаясь, она продолжала: — Если бы полиция нас в покое оставила, наверное, было бы лучше. Мы заявили про нее в мае. И все лето у нас только и спрашивали: «Ну, где Сабрина? Куда на этот раз сбежала?» Мы даже собрались, да в Атлантик-сити съездили, поспрашивали там, да только ее никто не видел — город же большой, люди постоянно туда-сюда ездят, а полиция так и вообще сказала: «Ваша дочь — взрослый человек», и прочую ахинею, как будто Сабрина сама вдруг решила исчезнуть. Они ее пленку послушали и так решили. Даже дело о «пропаже без вести» заводить не стали. Вот мы и стали думать, что Сабрина, наверное, с тем своим другом путешествует. Слухи ходили, что у человека этого денег — что у Дональда Трампа.[2] На высокие ставки играет. Им могло в Атлантик-сити надоесть, и они бы в Лас-Вегас уехали. Или в Мексику на машине. Сабрина всегда говорила, как ей Мексику хочется посмотреть. А теперь… теперь вот уже всё…
Миссис Джексон захлопнула альбом — неловко, несколько снимков выпорхнуло на пол.
— Видите, офицер, может, все так бы и осталось, как шло. Сидели бы и ждали: вот-вот Сабрина наша
