пылинкой, упавшей с мушиного крыла. Конечно же, там плавали вовсе не фрикадельки, а области пространственных деформаций, вызванные пробоями Мировремени, но человеку всегда свойственно сравнивать явления вселенского масштаба с малозначительными деталями своего хрупкого и недолговечного мирка.
Пока все эти уплотнения – зародыши грядущих Сокрушений – находились вне пределов моего воздействия. Я осторожно трогал их нематериальными щупальцами своей воли (то же самое, наверное, делал сейчас и Хавр) и тут же отпускал, как отпускают неподъемную тяжесть.
И вдруг, упреждая радость успеха, пришло то самое странное, ранее недоступное моему восприятию ощущение темной силы, дьявольского торжества. Ком искаженного Миропространства подался и легко пошел прямо на меня. Я мог бы поклясться, что Хавр ведет его вместе со мной, хотя сам и не знает об этом. Даже не открывая глаз, словно сквозь мерцающую кисею, в невообразимом ракурсе я видел, как он трясется и мечется, подталкивая вот-вот готовое разразиться Сокрушение к городу – все ближе, ближе, ближе…
…Сделать это было намного труднее, чем остановить несущуюся с гор снежную лавину, но ведь и я уже не был обычным человеком. В области недоступного мы сошлись с Хавром всего на миг, но и этого хватило, чтобы заставить его отпрянуть. Я мог бы обрушить Сокрушение прямо ему на голову, но почему-то промедлил. Получилось, как говорится, ни нашим, ни вашим. Бастион уцелел, но и войско Замухрышки, на которое я нацеливался вначале, не пострадало.
Под душераздирающий аккорд Звука пространство, разделявшее две противоборствующие стороны, мгновенно изменилось – словно кто-то единым рывком поменял привычную декорацию.
Много выше опостылевших серых туч возникло светлое облако, ниспадающими потоками дождя связанное с клочком любовно ухоженного сада, посреди которого возвышался островерхий бревенчатый дом. Люди – взрослые и дети – стоя на его крыльце, ладонями ловили капли благодатной влаги.
Это волшебное видение просуществовало не дольше секунды – свет в небе померк, дождь иссяк, на усадьбу с обеих сторон обрушились тучи стрел и пламя огнеметов.
После того как утихает Звук, всегда наступает относительное затишье. Им-то я и воспользовался.
– Хавр, любезный мой приятель! – крикнул я, рупором сложив ладони. – Не смей больше состязаться со мной в искусстве управления Сокрушениями! Иначе все они обрушатся на твоих нынешних союзников!
– Первым делом отыщите Ирлеф, – приказал я. – И верните ей прежнее положение. Как я понимаю, извиняться у вас не принято.
– Кто-нибудь видел Блюстителя Заветов? – Блюститель Бастионов обвел своих соратников вопросительным взглядом.
– Она сражалась в проломе стены, а потом на насыпи, – ответила какая-то мелкая сошка, затесавшаяся среди участников Сходки. – Еще ее видели у ружейных мастерских на улице Медников.
– Если Ирлеф жива, приведите ее сюда, – распорядился Блюститель Бастионов. – Если мертва, положите рядом с ним. – Он указал на прикрытый знаменем труп Блюстителя Ремесел.
В обычно пустой зал Дома Блюстителей набилось много разного народа: командиры больших и малых отрядов; чиновники среднего звена, до этого следившие за исполнением Заветов на местах; горожане, лишившиеся крова; доморощенные стратеги, предлагавшие самые невероятные планы разгрома врага. Ко мне все относились подчеркнуто предупредительно, но в общем как к своему, а не чужаку.
– Мы победили, – заявил Блюститель Площадей и Улиц. – Бастионы устояли, пролом в стене скоро будет заложен каменной кладкой, ворвавшиеся в город враги уничтожены.
– Нет, – возразил я. – Это не победа. Отбит первый натиск, и только. Город окружен, силы противника прибывают, а наши потери велики. Но не это главное. Пока жив Замухрышка, осада будет продолжаться, а он, боюсь, в некотором роде бессмертен. Предстоит тяжелая и изнурительная борьба.
– Низвергни на врагов Сокрушение! – подсказал кто-то. – Такое огромное, чтобы оно погубило всю эту погань!
– Вряд ли такое возможно, пока Хавр на стороне Замухрышки. Наши силы примерно равны, и он сумеет защитить армию Приокаемья так же, как и я сумел защитить город.
– Тогда выйдем в открытое поле и там померимся силой, – предложил Блюститель Воды и Пищи, как ни странно, самый воинственный из соратников. – На нашей стороне преимущество в ружьях и огнеметах.
– Замухрышка убьет огнеметчиков, не вставая со своих носилок, а остальных дитсов просто растопчут. Не забывай, на каждого из вас приходится по десятку врагов.
– Что же ты предлагаешь?
– Ждать. Отсиживаться. Беречь силы. Искать союзников в Заоколье. Тревожить врага вылазками. Осада не может длиться вечно. Такая прорва народа скоро опустошит все окрестности и вынуждена будет варить на обед ремни и подметки. Начнутся мор, недовольство и распри. Стоячая вода непременно протухнет.
– Но так могут пройти многие месяцы, – возразил Блюститель Бастионов. – Хватит ли нам воды, пищи и зелейника?
– Пока хватает, надо держаться. Умереть никогда не поздно. Кстати, люди по-прежнему стоят в очередях за зелейником. Даже раненые. Даже воины, которым положено находиться на стенах. Не лучше ли будет, если на время осады мы наделим всех дитсов достаточным количеством зелейника?
– Тут есть кому ответить на твой вопрос, – сказал Блюститель Площадей и Улиц.
Взоры всех присутствующих в зале обратились на Блюстителя Братской Чаши, с головы до ног закутанного в нищенский плащ, но от этого не ставшего менее тучным.
– Имеет ли право этот человек, насколько я знаю, чужак и перевертень, задавать мне подобные вопросы? – гнусавным дискантом осведомился кастрат.
– Имеет, имеет, – загомонили все. – Он спас город. Он наш друг. Быть ему вскоре Блюстителем Заоколья.
– Я не спрашиваю, вправе ли он вообще задавать вопросы на Сходке, – детский голос Блюстителя Братской Чаши являл разительный контраст с его жесткими и взвешенными словами. – Меня интересует, имеет ли он право задавать такие вопросы. – На слове «такие» он сделал многозначительное ударение. – Вопросы, противоречащие Заветам, попирающие все то, ради чего были построены бастионы, ставящие под сомнение весь уклад нашей жизни. Веками Дит держался на Заветах, а Заветы блюлись благодаря зелейнику. И вот какой-то пришлый бродяга, неизвестно за что обласканный толпой, желает сломить то, что создавалось поколениями. И когда? В момент наивысшей опасности! Разве вы не понимаете, что произойдет, если все получат зелейник в достаточном количестве? Воины не поднимутся на стены, ремесленники перестанут ковать оружие, Блюстители забудут свои обязанности! Не одаривать зелейником всех подряд, а, наоборот, ограничить его раздачу, вот в чем вижу я наше спасение. Пусть его получают вдоволь только те, кто сражается в первых рядах, кто, даже израненный, не покидает стены, кто не жалеет своей жизни ради победы Дита! А трусы пусть подыхают!
Все присутствующие, естественно, развесили уши, и, когда кастрат умолк, никто не посмел возразить ему. Если речь – величайшее изобретение человека, то демагогия – наиболее печальное последствие этого изобретения. За демагогов полегло больше людей, чем за мессий (которые в большинстве своем тоже были демагогами). Спорить с кастратом было бесполезно – в вопросах слепой веры нет места логике, – но хотелось достойно завершить эту неожиданную словесную стычку.
– А не согласились бы твои братья помочь нам чем-то более весомым, чем
