один из углов склада занимали холодильники с открытыми дверцами — они стояли очень белые, тихие и обиженные; большой красивый конь-качалка с глянцевитой шкурой, рассыпающейся гривой и вытаращенными удивленными глазами; викторианский кукольный дом с черепичной крышей и множеством комнат — даже с бальной залой, сейчас набитый разной разностью, какими-то черепками и осколками. Рядами стояли картины — большинство в массивных рамах. Элина приподняла одну из них, чтобы посмотреть, — портрет мужчины среднего возраста.

— Этот выглядит вполне пристойно, а на самом деле был маньяк, — сказал Марвин. — Пытался отказаться от меня, после того как я семь месяцев на него потел. Он был маньяк, что под конец его и спасло… Господи, только посмотри на все эти портреты! Сколько людей! Это место напоминает мне ту часть океана, куда все сносит — ценные предметы и водоросли… И все это принадлежит мне… Я даже не знаю, кто эти люди, чьи это лица. Ты только представь себе: они позировали художнику, терпеливо позировали и платили огромные деньги — какое честолюбие! — лишь затем, чтобы оказаться потом здесь, в общей куче, где один я смотрю на них, впервые за пять лет удосужившись сюда заехать. Мне бы следовало от всего этого избавиться, но… я питаю своеобразную нежность к этим вещам, этому моему достоянию, которым владели или дорожили другие люди, к этим ценностям. Деньги — шутка абстрактная; в определенном смысле слова они не существуют, а вот вещи — это реальность… Множество людей с деньгами провели свою жизнь, собирая эти вещи, и я, получив их теперь в свою собственность, как бы вобрал в себя уйму людей, их жизни, независимо от того, даю я себе труд любоваться их вещами или нет. — Он говорил просто и весело, перебирая портреты. А Элине казалось, что у. всех людей на портретах одинаковое выражение: смутная тревога, изумление, ужас. Даже те, кто улыбался, улыбались от страха, глядя в лицо Марвину Хоу. — Большинство этих людей я не узнаю. Кто они, черт бы их подрал?.. Даже клиенты и те стираются у меня в памяти… все стирается… Надо слишком напрягаться, чтобы помнить людей, если ты больше не имеешь с ними дела. Вот этот человек, например, кажется мне знакомым, но я не помню, как его имя. Не помню, в чем его обвиняли… по всей вероятности, в убийстве… Видишь ли, Элина, в определенный период моей жизни я знал этого человека досконально — лучше, чем он знал самого себя, гораздо лучше.

Я знал, кто его родители, знал его друзей, его коллег, его врагов, его подчиненных, я разговаривал с человеком, продававшим ему газеты в киоске недалеко от его конторы, один из моих помощников наверняка подружился с одной из его приятельниц или с его женой, я вел долгие, прерываемые слезами разговоры с его детьми, с его тещей… А потом, как только дело было закрыто, я вычеркнул все это из своего сознания — полностью избавился от него… А вот этого человека — Майлза Стока, — его я не забыл, Ты когда-нибудь слышала о деле Стока в Чикаго?

Элина смотрела на портрет человека с узким лицом, напомнившего ей отца: он так же — точно птицы в напряженном ожидании — держал плечи и голову, как бы наклоняясь к тебе с полотна. Только этот человек был довольно молодой — лет тридцати, с гладкими черными волосами, аккуратно разделенными пробором слева.

— Майлз Сток. Он был осужден за предумышленное убийство в округе Кук, и его семья наняла меня для подачи апелляции. Я добился пересмотра дела и в конечном счете оправдания, и мерзавец исчез. Уехал из страны. А его мать явилась ко мне в контору и вручила ключ от своего дома в Чикаго — просто вручила ключ и вышла из комнаты. Было это всего несколько лет тому назад, и теперь я нет-нет да и вспоминаю Стока, чуть ли не жду, что вот он вернется, явится ко мне в контору и убьет меня.

Элина резко повернулась к нему: — Что? Убьет тебя?

— Я имею в виду: попытается убить, попытается… потому что никто меня не убьет, никогда. Этого не случится. Я еще долго буду торчать на нашей земле. А этот малый, Сток, решил, что я оскорбил его, и преисполнился ко мне лютой ненависти. Я сказал ему, что не смогу его защищать, если он будет врать мне, а он продолжал врать — день за днем, но наконец сломался и сказал правду, — которую я, конечно, уже знал, — и кинулся с плачем ко мне на грудь, а я оттолкнул его. Я сделал это не подумав, мне он был просто омерзителен — вот я и отпихнул его. Тогда он сказал: «Я вам физически неприятен» — и с той минуты возненавидел меня. Он убил человека в Чикаго, а я добился его оправдания, потому что… потому что… На самом-то деле он был очень сильный, — не без восхищения сказал Марвин. — С виду был тощий, а в действительности — жилистый и очень сильный, как многие мужчины такого типа. Они словно ласки или крысы — берут неожиданностью.

— А как ты добился его оправдания? — спросила Элина.

Марвин рассмеялся и щелкнул по лицу на портрете — раздраженно, презрительно и в то же время как-то фамильярно.

— Я не хочу об этом говорить, — сказал он.

Элина удивилась.

— Я не хочу, чтобы эта зараза — моя работа — отравила тебе душу, — уклончиво сказал Марвин, — даже те дела, которые я провел удачно… Если ты станешь меня расспрашивать об этих людях, я готов тебе ответить, просто чтобы не раздражать тебя, но лучше не спрашивай. В деле Стока все обвинение было построено на косвенных уликах: Стока и его приятеля видели то тут, то там — в девять пятнадцать, в десять тридцать, волосы и капли крови на заднем сиденье машины… Обычная история — ряд абсолютно изобличающих фактов, которые ровно ничего не значат. Во второй раз у Стока была умно построена защита, и он вышел из суда свободным человеком.

— Это ужасно — знать, что преступник где-то думает о тебе, — нерешительно заметила Элина, сознавая, что не следует об этом говорить, и, однако же, не в силах молчать. — Что он может вернуться…

— Он не вернется. Забудь о том, что я тебе это рассказал. Забудь вообще обо всем, что я говорил, — сказал Марвин. — И вот тебе мой совет: никогда никому не разрешай плакать у тебя на груди. Если человек расплачется у тебя на груди, он будет висеть на тебе всю жизнь. А если ты оттолкнешь его или постараешься увильнуть от его излияний, он захочет твоей смерти.

…Мебель для террасы, ломаная садовая мебель, ванночки для птиц, части демонтированных фонтанов, клавесин и на нем — игрушечные солдатики со штыками, похожими на зубочистки, но на вид остро отточенными и смертоносными, куклы в вечерних платьях, в свадебных нарядах и в балетных костюмах, фигурки из Королевского Долтонского фаянса, побитые и целые, старые ноты для фортепьяно и «Второй год обучения на фортепьяно Кадбэка» в мятой порыжелой обложке; а рядом — узкая кровать с парчовым, украшенным фестонами балдахином и горой бархатных подушек на атласном покрывале, а поперек нее, словно брошенная в гневе, толстая медная палка для гардин. Марвин взялся за один из столбиков кровати и потряс ее. Кровать заскрипела. Он сбросил медную палку на пол — она гулко грохнула; на покрывале от нее осталась вмятина. Изголовье кровати, обтянутое материей, было простегано, и на нем просматривались выцветшие зеленоватые женщины, и какие-то звери, и призрачные деревья.

— Это вещь итальянская, ей лет триста, — сказал Марвин. — Сделана, несомненно, с любовью. Прелестная, верно? Я ее запомнил с того последнего раза, когда был тут. Очевидно, я выходил в эту сторону, потому что мне запомнилась кровать… Я могу представить себе, кто на ней спал, а ты, Элина? Возможно, какая-нибудь королева? Или итальянская принцесса? Молодая женщина лежала на этом атласном покрывале, красивая молодая женщина… Вроде тебя, Элина. Я представляю себе ее лицо, гладкую, как фарфор, кожу, волосы рассыпались — как у тебя, когда ты их распускаешь; я представляю себе ее тело — молоденькая девушка лежит в постели, девушка, еще незамужняя… Представь себе, что она лежит тут в тысяча девятьсот шестьдесят первом году и смотрит на нас, на двух американцев, которые все это унаследовали! Мы унаследовали ее кровать, ее элегантный парчовый балдахин, ее резные столбики, ее дух… Приляг сюда на минутку, Элина. Приляг, дорогая. Пожалуйста.

Элина медлила.

— Приляг всего на минутку, дорогая.

Голос Марвина звучал сдавленно, в нем уже не было игривости. Элина сразу подметила эту внезапно возникшую напряженность. Она повиновалась, и, когда тяжелые ожерелья качнулись, повисли в воздухе, она почувствовала, как ее потянуло вниз, словно кто-то ухватился за них. Но она лишь рассмеялась и поправила ожерелья. Разгладив на ногах платье, она легла на неудобные подушки.

Марвин стоял и смотрел на нее.

— Да, вот так. Вот так.