Когда они свернули на подъездную аллею, к автомобилю кинулось что-то большое — собака; она не лаяла, лишь молча бежала рядом с машиной, высунув язык. Это ее безмолвие, крупная умная морда и настороженно поднятые уши казались Элине поистине жуткими. Но Марвин Хоу заметил: — Красивое животное, верно? Безупречно вышколено.
Пять или шесть немецких овчарок подбежали к машине, прыгая и поскуливая, чтобы привлечь внимание. Хоу прикрикнул на них, и они попятились, тяжело дыша, обнюхивая выходивших из машины Элину и Ардис. Собаки дрожали от возбуждения.
— Они видят, что вы со мной, и потому признали вас, — пояснил Хоу. — Теперь они уже не причинят вам зла. Безупречно вышколены.
Дом походил на крепость, освещенную прожекторами; окна первого этажа защищали тонкие изогнутые чугунные прутья. С озера веяло прохладным ветерком. Собаки, следовавшие за ними к дому, коротко, возбужденно повизгивали. Ардис стала расспрашивать Марвина Хоу про собак, но Элина подметила в голосе матери напряженность, чуть ли не робость.
— Собаки ведь не могут загрызть насмерть? Не могут изуродовать? — спрашивала она.
— Они натасканы не убивать, — терпеливо пояснил ей Хоу.
Элина посмотрела вверх, на темные второй и третий этажи, — в окнах темно. Плющ густыми причудливыми узорами вился по каменным стенам дома, даже закрывал некоторые окна. Кто-то тронул Элину за локоть — это был Марвин Хоу — и указал на герб над входом, образец старинной геральдики, вывезенный из Англии. Единорог и медведь, несколько пеших и всадник на большом белом коне. Хоу объяснял ей символику, а Элина покорно смотрела вверх, остро ощущая его прикосновение.
— Сам я — без роду и племени, — говорил тем временем Хоу, — поэтому я так и уважаю традиции. История — многовековая, записанная в летописях история — история Англии и английский закон… Я и сказать вам не могу, как много это для меня значит.
Они прошли меж толстых каменных колонн в дом и дальше по коридору. Собаки ринулись следом за ними и заплясали вокруг них, задыхаясь, повизгивая от восторга, забегая вперед. Марвин Хоу продолжал говорить — серьезно, почти торжественно, рассказывая Элине и ее матери, как он мечтал об этом доме — именно этом доме — много лет, как он жаждал им обладать, до неистовства жаждал, и как, наконец, сумел приобрести его на аукционе в тридцать лет — в том самом возрасте, когда он наметил для себя «начать настоящую жизнь». Элина ничего не поняла, но молчала; Ардис молчала тоже.
Они провели вечер в комнате, которая привела Элину в замешательство и одновременно ослепила своим великолепием; она медленно осматривалась, пытаясь понять, что значат различные предметы и приспособления, но здесь было столько для нее непонятного, что она терялась: она чувствовала себя маленькой и оробевшей. И, однако же, это давало ей своего рода защиту: она могла сидеть мблча, зная в точности, как она выглядит со стороны, полностью владея своим лицом, понимая, какое она производит впечатление, — женщина и одновременно ребенок, — и лишь одним ухом прислушиваясь к тому, о чем говорили Марвин Хоу и ее мать.
В нескольких шагах от них лежал один из псов и глодал большую голую кость, зажав ее в передних лапах, пуская слюни на ковер и повизгивая от удовольствия.
Комната была не слишком большая, но потолок ее, овальный по форме, терялся в вышине, и из центра его свисала люстра. Хрустальные подвески были неподвижны, и, однако же, Элине казалось, что они вот-вот дрогнут, закрутятся; она не могла оторвать от них взгляда. Высокие стены комнаты были обшиты панелями темного гладкого дерева, местами тонувшего в тени, местами блестящего — казалось, в нем отражались люди, а возможно, там действительно были люди, чужие люди — там, внутри, под этой идеально отполированной поверхностью, — и они наблюдали оттуда. Хоу, торжествуя, рассказал, как ему удалось обойти всех претендентов на этот дом, — удалось обойти даже того человека, который должен был его унаследовать. Сам дом и многие украшения в нем были вывезены из Англии в самом конце девятнадцатого столетия, здесь дом был заново собран и смонтирован плотниками и мастерами, тоже вывезенными из Англии.
— Для парня из Оклахомы… — хохотнул Хоу.
Комната была забита мебелью, зеркалами, картинами в резных деревянных рамах. Тут столько было всего, что взгляд Элины беспомощно переходил с предмета на предмет — скользнул вдоль стола, перескочил на раму картины, потом на саму картину: темные краски, грозовое небо, корабль, взлетающий, словно ракета, на волну, — красиво это или уродливо? Дорогая картина? На мраморной каминной доске стоял бюст — женская головка как бы на подставке, — самое заурядное гладкое лицо с пустыми гладкими глазницами.
— Я буду с вами откровенен, — говорил тем временем Хоу. — Если вы любопытствовали насчет меня, — а я вас за это ни в коей мере не виню, — рассмеялся он, — вы уже знаете все, что вам надо знать. Я имею в виду, если вы произвели кое-какие изыскания. — Ардис нервно рассмеялась. Да, она провела кое-какие изыскания; она просидела целый день в детройтской библиотеке, добывая сведения о «Марвине Хоу». Она привезла домой целую пачку ксерокопированных страниц, которые снова и снова жадно просматривала, не веря глазам своим; она заставила Элину прочесть их, даже не дав ей снять пальто. — В таком случае вы знаете, что я родился в тысяча девятьсот девятнадцатом году в окрестностях Талсы — под «окрестностями» я подразумеваю примерно сто миль к западу от этого городка — и что моя семья была ужасно бедная, и все мои родные умерли; я хорошо относился к своим родителям, пока они были живы, поэтому не чувствую себя перед ними виноватым. Надо всегда это учитывать в своих отношениях с людьми. Вам это известно, верно? — спросил он. Ардис поспешила согласиться. Элина тоже. — Всю жизнь я инстинктивно понимал, что мертвые настигают живых и надо быть осмотрительным, чтобы смерть близких не застала тебя врасплох. Смерть тех, кому ты был дорог. Собственная смерть — это уже не имеет значения, а вот к смерти других людей надо готовиться. Иначе тебя будут терзать страшные угрызения совести. Я понимал это инстинктивно — я многое так понимаю, особенно в своей работе, — имея дело с людьми, которые пережили смерть других, обычно близких людей, и обычно смерть неслучайную, неестественную, — я узнал, насколько это правда.
Ардис сидела на золоченом стуле, не в силах расслабиться, подавшись вперед и внимательно слушая Хоу. Говорил он медленно и четко, словно каждое его слово дорого стоило, однако обе женщины — даже Элина — чувствовали какое-то странное напряжение, толкавшее их вперед, заставлявшее впитывать его слова, есть его глазами. И тем не менее Элина вдруг стала думать о том, как она выкрасится в черный цвет, — лицо Хоу чуть отдалилось, и на фоне его она довольно отчетливо увидела белые кафельные стены своей ванной, затем умывальник, черную краску, которую она купит в магазине мелочей, теплую воду в тазу, шум воды, льющейся из кранов, краска расплывается в теплой воде, резиновые перчатки, которые надо не забыть надеть… У нее слегка закружится голова, когда она нагнется над умывальником, погружая волосы в черную воду, в этот запах, мертвящий запах черной краски, которая окрасит каждый ее волосок, каждый тоненький, удивительно светлый волосок, каждую клеточку кожи на голове, ее душу…
— Настоящего образования я не получил — все, что я знаю, я выучил сам, главным образом историю и основы естественных наук, — говорил Хоу. — Затем, в авиации, я помогал военному юристу-офицеру и познакомился с судопроизводством трибунала… после этого я на свои деньги окончил юридический факультет — не особенно хороший, но меня он устраивал, поскольку я не собирался пользоваться связями или искать чьего бы то ни было покровительства. Я знал, чем займусь, и я этим занялся. Я поставил себе целью к тридцати годам накопить по крайней мере миллион долларов, держать эти деньги в банке и никаких долговых обязательств под них не брать; но я добился этого на четыре месяца раньше срока. В интервью, которые я даю, это всегда выглядит как бахвальство, особенно если интервьюер предубежден против меня и решает мне отомстить в своей статье за то чувство неполноценности, которое он мог испытать во время интервью, но, как ни странно, такова правда, а я свято придерживаюсь правды, когда она может быть обнародована. Потому что далеко не все можно сказать, — серьезно произнес он.
