Элина с виноватым видом смотрела на нее.

— О чем ты думаешь, Элина?

— Думаю? Насчет чего?

— Пожалуйста, не разыгрывай из себя невинную овечку. Ты же не ребенок. Я спрашиваю тебя: о чем ты думаешь?

— Ни о чем.

— Нет. Не лги. О чем ты думала сегодня там, за столиком? После того как эти двое мужчин подсели к нам?

— Что?.. Не знаю… Я не знаю, — беспомощно призналась Элина.

— Пожалуйста, не лги мне. Это меня оскорбляет. Я знаю, о чем ты не думала — о мистере Сэйдоффе. О нем ты не думала, верно?

Элина тупо смотрела на мать.

— И о будущем ты не думала, верно, — о том, что будет, когда ты окончишь школу? Неужели ты такая эгоистка, что считаешь, будто я стану всю жизнь содержать тебя, взрослую здоровую девицу? Семьдесят восемь долларов заплачено за это платье — ты стоишь в нем, в таком прелестном платье, и хоть бы что — приняла подарок, не задумываясь над тем, откуда на него взялись деньги;' Ты ничего не знаешь, ни о чем не думаешь! Ты что, считаешь, что жизнь — это вечный пир, на котором тебя будут заваливать подарками?

— Я…

— Ты такая эгоистка, что думаешь только о себе. Ты от всех отгораживаешься… Ты совсем отгородилась от мистера Сэйдоффа… Даже не вспомнила бы, что надо его поблагодарить за сегодняшний вечер, верно ведь, если бы я тебе не сказала?

Элина почувствовала, как к глазам ее вдруг подступили слезы. Но — нет. Нет. Она не станет плакать. Нет.

— Мама, — сказала она, — я…

— Заткнись. Я знаю, что ты скажешь: извини… вечно ты извиняешься…

— Нет, мама…

— Мама, мама! Да ведь это в конце концов оскорбительно, как ты все время мной помыкаешь! Чего ты добиваешься?

— Тот, другой, не Сэйдофф…

— Что?

— Если мне так уж нужно… если ты… если ты хочешь, чтобы я… Если мне…

— Что? Что ты пытаешься мне сказать?

— Тот, другой — Марвин Хоу… Хоу… Он… Я могла бы…

И вдруг Ардис заполнила собой всю эту черно-золотую, пропитанную душным ароматом комнату; ее хохот смешался с музыкой, лившейся сверху, с механическим грохотом цимбал. Она схватила Элину за плечи и в припадке ярости встряхнула ее раз, другой.

— Марвин Хоу! — воскликнула она. И резко, грубо расхохоталась. Она придвинула свое лицо совсем близко к лицу Элины. — Значит, Марвин Хоу, да? Хоу? Знаменитость, человек, о котором пишут в журналах… миллионер… у которого целые горы добра — мебель, и меха, и машины, и телевизоры… все это награблено у клиентов… человек, у которого есть собственный самолет, ты об этом знала? Ты это почувствовала? Марвин Хоу! Ты так произносишь его имя, точно знакома с ним всю жизнь, ты похожа на его мерзких клиентов, которые выкрикивают его имя в надежде, что он их спасет… Он и сам премерзкий человек, и я… я…

Она оттолкнула от себя Элину. Гневным жестом она выхватила сигарету из сумочки, закурила, рукой вытерла нос — этот жест напомнил Элине Сэйдоффа… Затем Ардис взглянула через дымную маленькую комнату на Элину, которая стояла и ждала.

— Слишком пылкое у тебя воображение, — сказала Ардис. — Тебе с ним не справиться. Придется помочь. Тебе никогда не сладить со своим воображением, тебе придется помочь, верно ведь? Верно?

Элина не знала, что отвечать.

Она рассмеялась и сказала — До чего же у тебя пылкое воображение! — А мне, хоть и не хотелось, надо было улыбаться, потому что она поддразнивала меня, заставляя улыбаться. Мы ведь жили с ней так тесно, сталкивались в коридоре, встречались на кухне. Когда зазвонил телефон, она кинулась к нему, прикрыла трубку и сказала — Элина, пойди в другую комнату…

Потом она мне скажет — Хоть сама ты все время скрытничаешь, но, наверно, не знаешь, что и у других людей могут быть секреты. — А я смотрела на ее лицо и пыталась понять… Что же это значит? Что это значит? Когда это произойдет?

Я не спрашивала.

Однажды вечером он взял мою руку, потому что у меня болел палец — его защемило дверцей машины, — и внимательно осмотрел ноготь, вокруг которого запеклась кровь. Лицо у меня горело, пылало. Он спросил меня о чем-то, но я не расслышала, с моим лицом творилось что-то странное… он спросил меня про палец, больно ли, — мне стало стыдно, я не нашлась что ответить, мне хотелось, чтобы он забыл об этом. Никакой боли я не чувствовала, я не могла думать о боли. Я ничего не чувствовала, кроме того, что он держал мою руку, чужая кожа касалась моей. Наверняка больно, сказал он, почему же ты не плачешь, если больно…

Я не плакала.

Они познакомились с Марвином Хоу в конце апреля. Через два дня Элина уже перестала думать о нем. Она вообще о нем не думала. Где-то ей попалось имя «Марвин Хоу», и на секунду у нее мелькнула мысль, что это тот человек, с которым ее знакомили; потом она подумала, что того звали иначе. Она забыла его лицо, но вообще впечатление осталось, впечатление значительности. Когда она закрывала глаза, то видела или чувствовала перед собой мощный, чуть расплывающийся овал — так меркнет, расплываясь, солнечный диск, отпечатавшийся на сетчатке глаз, меркнет, даже пока представляешь его себе; а вернуть его назад таким же ярким, сколько ни старайся, она не могла.

В глубине души, в каких-то дальних закоулках души, она знала, что жизнь ее устраивается. Знала это так же, как знала ритм своего сердца: оно билось, билось, оно не предаст. Раньше Ардис неожиданно ласково могла вдруг сказать: «А ну, пошли вымоем тебе голову», хотя была уже одета для выхода и располагала всего несколькими минутами; теперь так же весело и между прочим она начала говорить о необходимости изменить жизнь: «Не могу я больше в этом клубе — он меня не вдохновляет. А этот дом — он же отвратителен. И днем выгладит еще хуже». Ардис стала раздумывать, не пойти ли ей работать на телевидение: у нее есть приятель, который возглавляет телевизионную станцию.

— Всем нам нужны перемены, — говорила она.

Элина выполняла всю работу по дому. Вернувшись из школы, она чувствовала, что ей просто необходимо выбросить школу из головы, и тогда она принималась за работу. Ардис часто отсутствовала. Тогда Элина пылесосила в комнатах — медленно и методично, мыла посуду, радуясь этому спокойному, завораживающему, не требующему усилий мысли занятию, — она мыла тарелки в крошечных белых пузырьках пены, споласкивала их, снова окунала в воду руки в розовых резиновых перчатках и старалась угадать — да нет, точно знала, — какую извлечет тарелку, и почти никогда не ошибалась… Ведь это все равно как гадание — предсказать, какую вытащишь тарелку. Она знала их все, запомнила, чем они отличаются одна от другой, — ведь когда в доме всего два человека, то пользуешься одними и теми же десятью-двенадцатью тарелками. Знать их было все равно как раскладывать пасьянс. И если она, взяв тарелку и вынув ее из воды, вдруг обнаружила, что это не та, которую она ожидала увидеть, это расстраивало ее.

Ей не хотелось думать о школе, о вестибюлях и лестницах и классных комнатах с высокими потолками, о школьной уборной, о гардеробной, об устаревшем гимнастическом зале, о других ученицах. «Просто выкинуть их всех из головы», — говорила ей Ардис. Однажды Ардис заметила, что она стоит одна как бы в трансе, а лицо у нее, по-видимому, было печальное, потому что Ардис подошла к ней, дотронулась и вывела из оцепенения. И не стала ее поддразнивать, не сказала, что Элина все скрытничает. Она поняла — дело в школе. «Просто выкинь их всех из головы», — сказала она.