Ардис схватила ее и подтолкнула.

— Господи, ты же загораживаешь дорогу! Неужели ты не видишь, что она хочет сюда свернуть? — резко мотнув головой в сторону той женщины, Ардис подтолкнула Элину вправо. — Клянусь, ты ненормальная. Вот вырастешь — станешь совсем как отец, должно быть, это гены… Ну, почему ты не можешь ничего запомнить? Мы же всегда ходим по одному и тому же маршруту в этом чертовом магазине.

— Извини, — сказала Элина.

Ардис схватила с полки какую-то банку и швырнула в тележку. Банка с грохотом упала. Тут медленно сдвинулась другая банка, и покатилась, и упала, за ней — другая. Они попадали в проход и покатились по нему.

— О, Господи! — воскликнула Ардис. И отскочила в сторону, как будто она тут ни при чем.

— Я их сейчас подберу, — сказала Элина.

Она нагнулась и подняла банки. Упало-то всего пять штук. Консервированная спаржа. Элина аккуратно поставила их снова на полку, а мать стояла и наблюдала за ней. Элина знала, что через несколько минут мать забудет, что сердилась. Толкая вперед тележку, Элина в конце следующего прохода вспомнила, куда надо сворачивать.

Ардис тем временем говорила: — …сказала ему, что у тебя прекрасные отметки, что ты не болтаешься, как другие девочки твоих лет. Не шляешься с мальчишками, не строишь глазки и не хихикаешь, как другие девчонки. Терпеть не могу девчонок этого возраста. Каких полно на улице. Просто противно, до чего у них скверная кожа, а как они пользуются помадой — они же не умеют ею пользоваться, — а эта привычка собираться группками, белые отдельно, черные отдельно. Ты умница, что держишься сама по себе, Элина, особняком.

Элина медленно кивнула.

— Когда я была твоих лет, я ни от кого не зависела. Ни от других людей, ни от того, что другие обо мне думали. Мне было наплевать на всех. У меня не было друзей, и я в них не нуждалась. Я никогда тебе об этом не рассказывала, но я уехала из дома, когда мне было тринадцать лет, й первую работу получила в тринадцать лет, я сама платила за свою комнату — и за стол — только чтоб избавиться от родительской опеки… Они были люди вполне ничего, я любила их, но мне хотелось быть независимой. Сворачивай направо, душенька, здесь мы уже были… Нам нужен кофе, растворимый кофе? Тогда — туда.

— Да, — сказала Элина.

Она надеялась, что теперь мать будет говорить о себе. Ардис случалось упоминать о своем детстве, отрочестве, замужестве. Но всегда только к слову, в качестве примера; если же она замечала, что Элина заинтересовалась, то резко меняла тему.

— Ах, да, еще хлеб низкой калорийности, — сказала Ардис, щелкнув пальцами. Она вечно сидела на диете. Элина отправилась назад — брать хлеб, а когда она вернулась, Ардис уже прошла вперед с тележкой, что-то напевая себе под нос. — А вот тебе, душенька, — повернулась она к Элине и с улыбкой оглядела ее, — нужно немного прибавить в весе. В общем-то публика не ценит стройность… Мужчины худых не любят.

Элина кивнула.

— Ты же теперь больше не позируешь — в жизни приходится идти на определенные компромиссы.

По пути домой Ардис вдруг сказала: — Давай купим тебе новое платье — к субботе.

Напевая, она подрулила к «Саксу». Элина радовалась, что мать в таком хорошем настроении. Элина померила несколько платьев, и Ардис выбрала ей платье, трикотажное в синюю и белую полоску, с обтягивающим лифом и широкой юбкой, — у Элины еще не было такого. Материя была очень хорошая, очень дорогая. Платье было очень взрослое, даже немного вызывающее, и нисколько не походило на те, что Ардис выбирала для нее в прошлом.

Ардис стояла позади Элины перед трехстворчатым зеркалом и, оттянув ей назад волосы, попыталась сделать что-то вроде высокой прически, — она так долго изучала внешность дочери, что Элина даже застеснялась. Она чувствовала, что продавщица смотрит на них.

— Что-нибудь не так, мама? — явно волнуясь, спросила Элина.

А сердце у нее билось медленно, ровно. Никакого страха. Никакой опасности. Она видела в зеркале глаза матери, что-то прикидывавшей в уме, и повторяла про себя: «Белое — черное. Белое — черное. Белое».

Ардис не обратила на ее вопрос внимания, она наконец выпустила волосы Элины и положила руки ей на плечи — сверкающие ногти легли на полосатое платье; она приблизила лицо к лицу Элины. Элина понимала, что мать оценивает ее, но не как личность.

Как личности опасность ей не грозила.

— Прекрасно, — сказала Ардис.

В субботу вечером Сэйдофф повез их в клуб на своем новом «кадиллаке», который он только накануне взял в магазине, он был очень доволен машиной и находился в отличном состоянии духа; то и дело улыбался, обнажая розовые подновленные десны.

— Твоя мама, — сказал он Элине, — говорит, что ты хорошо учишься — через несколько месяцев уже кончаешь школу! Как летит время!

— Да, — сказала Элина. Она сидела между Сэйдоффом и матерью.

— А как тебе нравится Детройт? Как здесь у нас школы по сравнению с нью-йоркскими? — спросил Сэйдофф. Элина обратила внимание на его кольца, он носил их на безымянных пальцах обеих рук: на одной большое кольцо с печаткой, а на другой массивное золотое, с геммой. — Как здесь интеграция — далеко продвинулась?

— Да, — сказала Элина.

— Ну, я лично верю в будущее этого города, — весело заметил Сэйдофф. — Я верю в интеграцию, в самый ее принцип. Это в духе демократии. А в твоей школе много негритят? Ты ведь не против этого?

— Нет, — сказала Элина.

— Уверен, что ты ждешь не дождешься, когда кончишь школу, а? Или нет?..

Элина молчала. Ардис рассмеялась и сказала: — Элина любит школу, она очень хорошо учится. Я думаю, это немного тешит ее честолюбие, верно, душенька? И я ее не виню. Ведь это очень легкая жизнь — когда учишься… но так жить все время нельзя: мир — это не детский сад.

Сэйдофф хмыкнул. Но тотчас снова стал серьезным.

— Она же совсем еще ребенок. Она не может быть предоставлена самой себе.

— Скорее всего не может, — задумчиво произнесла Ардис.

— Это нелегко для девушки, — продолжал Сэйдофф. — Я знаю. Моей жене чертовски тяжело пришлось,› в Нью-Йорке, пока она не встретила меня: чем интереснее девушка, тем ей труднее. И не только в шоу-бизнесе — в жизни вообще. Казалось бы, все должно быть наоборот, а вот же нет. Конечно, моя жена — я хочу сказать: моя бывшая жена — сука, каких поискать, — злобно добавил Сэйдофф, но довольно скоро переменил тон на обычный, светский; он что-то говорил насчет ночного воздуха и экономического бума, который переживает город. И улыбался Элине, а она все дальше отклонялась вправо, чтобы между нею и Сэйдоффом просвет был побольше. — Ты такая тихая, задумчивая, — сказал он. — О чем ты думаешь?

В клубе их посадили за столик в углу — его любимый столик, сказал Сэйдофф, потому что отсюда все видно. Элина не была в клубе с тех пор, как помогала рекламировать его открытие, и теперь ничего тут не узнавала, даже не пыталась разобраться во всей этой сутолоке и шуме. Оркестр играл очень громко. Какая-то женщина что-то спела, потом вышел комик, а в перерывах — аплодисменты и смех, и возбужденно-громкий, чуть не на крике разговор между Сэйдоффом и Ардис и какими-то людьми, время от времени подходившими к их столику, — в большинстве своем мужчинами. Они подходили с бокалом в руке. Сначала Элина была потрясена, видя, что ее мать знает столько народу, столько народу… Сэйдофф каждому предлагал присесть и выпить с ним. Он отмечал завершение первой стадии своего бракоразводного процесса, который шел в Нью-Йорке.

Но дело было не простое, и Сэйдоффу предстояло выложить не одну тысячу долларов. Жена подала на развод с ним, а он подал контриск. По закону штата Нью-Йорк основанием для развода мог быть только