— Девочек с такой внешностью, как у Элины, надо ведь оберегать, — сказала Ардис.

Сэйдофф согласился с ней.

— Во всяком случае, мы хоть вывезли ее из Нью-Йорка, — сказал он.

Элине же Ардис постоянно говорила: — Приглашай девочек домой на ужин — почему ты этого не делаешь? Или даже с ночевкой. Разве не устраивают теперь вечеринок с ночевками? Роби охотно пришлет тебе для этого и кока — колу, и всякие вкусности — все, что ты захочешь. Давай же.

А Элина все не решалась.

— Ты должна бы гордиться нашим домом, — рассеянно роняла Ардис, готовясь идти на работу и застегивая «молнию» на спине своего обтягивающего, сверкающего платья. Их кирпичный дом с тремя спальнями стоял на довольно большом участке в фешенебельной части Хайленд-парка — «новешенький, еще краской пахнет», расхваливал его агент по продаже недвижимости.

Элине дом очень нравился. Но она неизменно с запинкой говорила матери: — Я ведь еще никого здесь не знаю… — А когда прошло несколько месяцев, она говорила: — Я еще никого достаточно хорошо не знаю… И никто мне особенно не нравится.

— Ты должна бы гордиться нашим домом, — то и дело повторяла Ардис.

И Элина, сойдя с автобуса, всегда жадно, нетерпеливо смотрела туда, где стоял дом, — да, вот он, их дом. Она там жила. Он был седьмым от угла и абсолютно таким же, как все остальные, — только жалюзи у него были веселые, ярко-желтые, да новая машина Ардис обычно стояла на дорожке возле тротуара, тогда как дорожки, ведущие к другим домам, были пусты в это время дня. Идя к дому, Элина повторяла про себя: «Белое — черное. Белое — черное». Она смотрела на дом, на спущенные шторы и в такт биению сердца повторяла про себя: «Белое — черное. Белое — черное». Если она сворачивала на дорожку, ведущую к дому, на слове «белое», значит, это в самом деле ее дом, она действительно живет тут, никакой ошибки нет.

Если же она сворачивала на слове «черное», значит, кто-то чужой ждет ее там.

Однажды, когда Ардис с Элиной делали покупки в супермаркете, Ардис вдруг резко спросила Элину: — Ты что, говоришь сама с собой?

— Нет, — тотчас ответила Элина.

Она была очень смущена.

— А мне показалось, я видела, как у тебя шевелятся губы. Что ты говорила?

— Ничего.

— Может, молилась, а? — поддразнила ее Ардис.

Элина сжалась и молчала.

— Если молилась, то кому же ты молилась? — рассмеялась Ардис.

Элина ходила, чуть приподняв подбородок, гордо выставив напоказ шею, как учила ее Ардис. Чтобы не появилось преждевременных морщин. «Заботься о своем лице, береги его, словно оно хрустальное», — говорила Ардис. И сейчас Элина вдруг раздраженно подумала: «Смешно».

И, однако же, это было верно.

Что-то ведь может быть одновременно смешно и верно.

Если она выждет и не станет оправдываться, Ардис переменит тему. И в самом деле, через несколько минут Ардис восторженно объявила:

— Знаешь, Элина, Роби хочет нас обеих куда-то повести в субботу вечером. Он говорит, что забросил нас, что он редко видит тебя и хочет знать, как ты живешь. Он сказал, что это будет для него огромным удовольствием.

Элине вспомнилось лицо Сэйдоффа с тяжелой, как у собаки, челюстью, холодный, грустный, оценивающий взгляд, который медленно скользил по ее телу и останавливался где-то у лица.

— Мне не хочется, — сказала Элина.

— Что?

— Мне не хочется, — еле слышно повторила Элина.

— Если, конечно, ты не занята в субботу вечером.

— Ты же знаешь, что я не занята в субботу вечером.

— Со всеми этими твоими подружками, от которых, судя по всему, у тебя здесь, в Детройте, отбоя нет, — не без издевки сказала Ардис.

— Ты же знаешь, что я не занята в субботу вечером.

Они подошли к концу прохода. Но Элина, толкавшая перед собой тележку — тележка была кособокая и все норовила ехать влево, так что приходилось изо всей силы толкать ее вправо, — не знала, что делать дальше. Она забыла, где находится. В голове у нее все плыло: может, надо сказать, что она занята в субботу вечером? Может, мама хочет, чтобы она была занята? Или… Мама хочет, чтобы у нее были подруги, друзья — девочки, но не мальчики, ни в коем случае не мальчики. Никаких мальчиков. Никаких приятелей. Но, тут же сообразила Элина, возможно, Ардис и в самом деле рада, что она не занята в субботу вечером и мистер Сэйдофф, таким образом, сможет повести их куда-то. Возможно, что и так.

Она не могла решить.

— Предоставляю тебе решать, — раздраженно бросила Ардис.

— Решать — что?

— Куда свернуть. В какой проход.

Элина огляделась. Коробки с крупами, банки суповых концентратов с красными и белыми наклейками… Она никак не могла вспомнить, по какому проходу они уже прошли.

— Я не знаю, — тупо сказала Элина.

— Ты ненаблюдательна. Ты ничего не видишь вокруг, — сказала Ардис. — По-моему, ты просто ненормальная.»

Элина посмотрела направо, налево. Ей было семнадцать лет. Она не могла сдвинуться с места. Но какая-то чужая женщина с крошечным ребенком — то ли мальчик, то ли девочка, — заткнутым в полную покупок тележку, вдруг возникла перед ней, намереваясь свернуть в этот проход, проехать мимо коробок с крупами и банок с суповыми концентратами, и Элине надо было пропустить ее.

Направо или налево?

Решение вроде бы не такое уж и важное, но почему-то оно казалось важным.

Я думала — Должна я быть занята в субботу вечером? Мама иронически улыбалась. Она была разочарована. Она всегда немного разочарована и в то же время гордится мной. Я недостаточно красива — я слишком красива! Я вовсе не красива. Я только хорошенькая.

Кому нужна красавица.

Тебе не нужна и никому не нужна, потому что ты не красавица и никогда ею не будешь.

Если в газете видишь снимок мертвой женщины и у нее красивое лицо, в голове мелькает: Так тебе и надо! Но призадумаешься — и появится другая мысль: Вот ведь не повезло! А потом — уже в третий раз, прежде чем глаз перескочит на другую полосу, — подумаешь: Как грустно…

И дальше будешь читать газету уже в хорошем настроении.

Если бы у нее были подружки, она была бы занята в субботу вечером, и ей бы ничего не грозило. Но у нее не было подружек. Другие девочки, казалось, неплохо относились к ней, но подружками не были. А среди мальчиков приятелей иметь ей не полагалось. Мальчики поглядывали на нее. Преподаватели хвалили ее, потому что она все запоминала наизусть, запоминала все, что они говорили, — иной раз даже прежде, чем они скажут; она знала стиль каждого из них, интонацию. Вот только однажды на уроке биологии мистер Холландер вышел из себя, глядя в ее оживленное, но отсутствующее лицо. Он задал ей вопрос, и она знала ответ. Но продолжала сидеть за партой и невидимо для него по очереди загибала пальцы на коленке; прижимая кончиком каждого пальца шерстяную плиссированную юбку, она ритмично считала про себя: РАЗ. ДВА. ТРИ. ЧЕТЫРЕ. ПЯТЬ. ШЕСТЬ. СЕМЬ. ВОСЕМЬ. ДЕВЯТЬ. ДЕСЯТЬ. Она не могла ответить на вопрос мистера Холландера, пока не досчитала до конца, — она даже его не слышала. Сначала надо досчитать, дойти до конца ряда, строго соблюдая ритм, не ускоряя его, а уж потом бна услышит вопрос преподавателя, проиграет его в своей голове. Но она, видимо, опоздала — получилось все слишком поздно. Он уже задавал вопрос другой ученице, и Элине пришлось прервать его, так что он рассердился. Был озадачен. Уставился на нее.