В воду упала двадцать одна бомба.
Взрывы не умолкали целых полминуты. Люди превратились в инертное вещество, содрогаясь вместе с лодкой. Субмарина падала на дно. В дизельном отсеке появилось несколько ручейков. Попадая на нагретые моторы, вода издавала шипение. В кромешной тьме звуки казались в два-три раза громче, чем при дневном свете. По лодке стал растекаться пар. Корпус со скрежетом прогибался, словно под неравномерными ударами.
Субмарина быстро погружалась. На корпус теперь давил столб воды высотой 180 метров. Именно такое давление и порождало эти ужасные звуки. Луч гидролокатора двигался туда-сюда, обшаривая глубины; эсминец снова пошел на лодку. Сгрудившись в центральном отсеке, подводники скулили. Потом они закричали, надеясь, очевидно, заглушить своими криками шум винтов эсминца, но он не умолкал. А луч локатора так и шарил вокруг, словно разыскивая беглеца, спрятавшегося в стоге сена.
Силы сторон были неравны. Эсминец был во всех отношениях сильнее – он двигался быстрее и имел более мощное вооружение; торопиться ему было некуда, к тому же у него имелся механический глаз, который никогда его не подводил. В столкновении с таким противником личная храбрость ничего не значила. Моряки эсминца были охотниками, вооруженными биноклями, которые преследовали слепого оленя. Им не надо было ничего делать – только стоять и ждать.
Все эти мысли пронеслись в голове Тайхмана, когда он сидел, охваченный паническим ужасом, на полу центрального поста, ожидая, когда посыплются бомбы. А потом пришла ненависть. Он ничего не мог с собой поделать. Он ощутил вдруг внутри себя кровожадное животное, которое все росло и росло. Он не хотел этого. Он был моряком, который воевал, но никогда не испытывал ненависти к врагу. Никто на их лодке никогда не говорил, что ненавидит противника. Они были моряками, и те, наверху, тоже, и если им приходилось убивать, то это была их работа, и они старались делать ее как можно лучше. Они не имели ничего общего с теми людьми, которые сидели дома и проповедовали ненависть, поскольку им за это платили. И когда этот плоскостопый иезуит, который возглавлял министерство пропаганды, наполнял радиоэфир ненавистью, они чувствовали к нему презрение или стыдились его речей, поскольку они произносились на их родном языке.
«Твоя ненависть – просто ребячество», – сказал себе Тайхман. Но игра была скверной и нечестной. Она не прекращалась. Люди кричали от ужаса. Они кричали от ярости, ощущая свою беспомощность. Вода вокруг них была плотнее стали. В нее бросали глубинные бомбы, и, когда они взрывались, что-то должно было не выдержать – либо вода, либо лодка.
– Они хотят заработать медаль, – сказал командир, осветив циферблат глубиномера и увидев, что стрелка остановилась на самой нижней отметке.
– Они там, наверху, с ума посходили! – воскликнул Ланген. – Бесятся, потому что мы вышли в море, не спросив у них разрешения.
– Наглые ублюдки, – произнес Петерсен во весь голос. – Они думают, что Атлантика – это сад, в котором немецкие сорванцы воруют вишни.
Когда эсминец оказался у них над головой, некоторые подводники обмочились, а кое-кого вырвало. Они бормотали что-то нечленораздельное, словно заклиная эсминец отвернуть. Командир делал расчеты. Он собирался развернуть лодку под прямым углом к курсу эсминца, а для этого ему нужно было точно знать его курс. Он считал без перерыва. Следовало учесть все. Если хочешь уцелеть в морском бою, надо хорошо знать математику и уметь применять свои знания даже тогда, когда вокруг тебя непрерывно рвутся глубинные бомбы. Ты должен уметь производить вычисления в уме, невзирая на ад, окружающий тебя. Ты должен научиться терпеть свое одиночество. Командир на подводной лодке – самый одинокий из всех моряков, а малейшая ошибка в его вычислениях означает смерть всего экипажа. И если его лодку будут бомбить сразу несколько кораблей противника, никто не подскажет ему, какой выбрать курс, чтобы уйти из- под удара. Подсказать некому, ибо он здесь самый главный и должен решать все сам.
Впрочем, Лютке никогда не ждал ни от кого подсказки. С точностью автомата он из темноты центрального поста продиктовал рулевому курс.
Все больше и больше воды поступало внутрь, и инженер-механик прилагал все усилия, чтобы удержать лодку на этой глубине. Это был предел, ниже которого спасения не было – 225 метров.
Старший квартирмейстер насчитал 218 глубинных бомб, но ему пришлось бросить это занятие, поскольку вся крышка стола была покрыта черточками, которыми он отмечал каждую бомбу, и места для новых не осталось. Над ними кружились теперь три вражеских корабля – они не знали, эсминцы это или корветы, – и все бросали бомбы.
Первым не выдержал напряжения оператор поста погружения. Лангену удалось с помощью помп поднять лодку до глубины 80 морских саженей, и тут, с интервалом в три секунды, на них упало двадцать бомб. Лодка снова погрузилась. Через клапаны стала просачиваться вода. Прочный корпус затрещал. Появились ручейки. Стальная труба корчилась, словно червяк, которого топчут ногами. Все, что могло двигаться внутри лодки, подверглось основательной встряске. А когда взрывы прекратились и корпус перестал трещать, все услышали странный звук. Сначала подводники подумали, что упал рулевой. Но звук не прекращался. Впечатление было такое, будто кто-то бросал в центральный пост кочаны капусты. Это был глухой монотонный стук. Моряки включили фонарики и увидели, что оператор поста бьется головой об пол.
Фонарики тут же погасли. Темнота как-то успокаивала. По крайней мере, не было видно, что делает оператор поста. Но стук продолжался. Кто-то крикнул:
– Да остановите же его!
Еще один начал было:
– О боже… – но тут же замолчал, понимая, что молитвой сумасшедшего не успокоишь. В конце концов командир отдал приказ унести с поста старшину.
Но никто не пошевелился. Моряки не знали, кто должен был выполнять этот приказ – в кромешной тьме не было видно, к кому он обращен. О борт лодки застучали камешки. Луч гидролокатора прошел вдоль всего корпуса. Оператор поста продолжал биться головой об пол. Лодка погружалась. Прочный корпус снова затрещал…
– С каких это пор я должен отдавать приказы дважды?
Подводники наклонились над старшиной. Сначала старпом, хотя это и не входило в его обязанности, а потом и старший квартирмейстер. Они попытались взять его, но он яростно отбивался – ему хотелось и дальше стучать головой о железный настил палубы. В темноте стал слышен шум борьбы. Петерсен зажег фонарик. Тайхман стал помогать старпому и квартирмейстеру. Старшина вдруг заорал во все горло. Никто не мог понять, что он кричит, можно было разобрать только одно слово: «небеса». Тайхман попытался спустить ему штаны, чтобы он перестал брыкаться. Ему никак не удавалось разогнуть руку старшины, чтобы можно было его связать. Тогда он ударил его – ничего другого не оставалось.
Старшина затих. Его отнесли в каюту старшин и попытались уложить на койку, но, когда его поднимали, раздался взрыв глубинной бомбы, палуба ушла у них из-под ног, и они его уронили. Старшина пришел в себя и заорал:
– Я хочу отправиться на Небеса! – и снова стал отбиваться от них. Но моряки схватили его, оттащили в первый отсек и заперли там. Крики не смолкали, но казались теперь не такими громкими.
Лодка все продолжала погружаться. Прочный корпус трещал и деформировался; время от времени раздавался звук, похожий на выстрел. Потом эти звуки стали повторяться регулярно. «Стрельба» не прекращалась – трах-тах-тах-тах.
Лодка опускалась все ниже и ниже. Скрип корпуса становился все громче – от него уже болели уши. Люди не осмеливались дышать. «Хоть бы побыстрее умереть, – думали они. – Скорее бы пришел конец…»
Но конец не наступал. Прочный корпус держался. Они опустились ниже 125 морских саженей. Корпус выдавал свое «трах-тах-тах», словно медленно стреляющий пулемет.
– Ланген, – обратился командир к инженеру-механику, – поднимите лодку хоть ненадолго.
– Есть, господин капитан-лейтенант. – И тонкие, под большим давлением струи воды, лившиеся в лодку, пронзительно засвистели, словно распиливая корпус на части.
Вторым сломался акустик. Удивительно, как это не случилось раньше – ведь он сидел в своей рубке, слушая звуки моря, и нагрузка на его уши была просто невыносимой. Вместо того чтобы сообщать пеленги,
