школу подводников в Пиллау. Я отправил отцу два письма, но мне не разрешили ничего ему послать. В марте командование Белсена сообщило мне, что отец скоропостижно скончался; если я хочу забрать его тело, то пересылка будет стоить столько-то марок, деньги надо перечислить на почтовый счет такой-то; тело будет отдано только по предъявлении квитанции. Хайль Гитлер. Вот так все и закончилось. Впечатляет, правда?

Хейне включил радио. Когда приемник нагрелся, они услышали окончание выпуска новостей и повторение сводки о положении на фронтах. До них донеслись слова – «героический», «исключительное мужество», «героически пожертвовал жизнью», и они подумали: «Кому все это нужно?» Потом фанфары проиграли первые такты гимна «Будь всегда верен и смел». Это были позывные радиостанции «Германия». После этого страстный женский голос зачитал приветственные письма простых людей мальчикам, воюющим на фронтах. Прозвучало несколько легких фортепьянных пьесок, а потом включили танцевальную музыку.

– У нас в семье не только отец попал в концлагерь. Все родственники моей матери оказались там.

– А они-то за что?

– Да ни за что, просто за то, что жили в Германии. Они были евреями, вот и все, вернее, наполовину евреями. Ты знаешь, я ведь на четверть еврей, а может, и того меньше. Я знаю одно – если я женюсь не на еврейке, то в жилах моих детей будет течь всего шестнадцатая часть еврейской крови, и им разрешат жить в нашей стране. Не думаю, что с таким процентом еврейской крови им грозит смерть.

– Где сейчас родственники твоей матери?

– Там же, где и отец.

– Быть этого не может!

– Еще как может.

– Но ведь нельзя же убивать людей только за то, что их родители были евреями.

– Очень даже можно, как видишь.

– Наверное, они все-таки в чем-то провинились перед властью.

– Я тоже сначала отказывался верить, но потом пришлось. Наливай. Допьем эту, откроем еще. Хорошее вино, правда?

Хейне открыл еще одну бутылку и наполнил рюмки. Вино было превосходным. Они пили его маленькими глотками, задерживая на языке, прежде чем проглотить. В нем чувствовался вкус меда, теплого солнца и земли и легкий привкус железа. Вино было таким хорошим, что они забыли о сигаретах.

– Я не могу в это поверить, Герд. Не могу…

– Это правда, говорю тебе! – воскликнул Хейне.

Он бегал по комнате, словно искал окно, поднимая пыль, осевшую на книгах и бюстах. Низкий женский голос на радио запел: «Не плачь о любви…»

– Прости, но это выводит меня из себя. Никто не верит, что моих родственников взяли ни за что, и это самое худшее. Меня это просто бесит. Понимаешь? – спросил Хейне, садясь на свое кресло.

– Да, понимаю.

– Представь себе, если бы я рассказал об этом Вегенеру. Он заявил бы, что я пьян. Или моему дорогому дядюшке, генералу. Он бы сказал: «Запрещаю тебе придумывать всякие ужасы». Или…

– Как ты думаешь, высшие чины армии – генералы, маршалы и другие шишки – знают об этом?

– Нет, думаю, что не знают. Впрочем, командующий ВВС наверняка в курсе. Но я убежден, что командующий флотом не имеет об этом ни малейшего понятия. И в это никто не поверит, когда война будет проиграна…

– Ты уверен, что мы ее проиграем?

– Не прикидывайся дурачком. В любом случае, никто не поверит, что мы ничего не знали о том, что наше правительство отправляло безвинных людей в лагеря.

Певица сообщила своей невидимой аудитории, что не любит оставаться ночью одна, и тут завыла сирена воздушной тревоги. Тайхман закурил сигару. У нее оторвался кусочек, он плюнул на него, чтобы приклеить, но, тем не менее, она зажглась.

– После войны мы сведем счеты с этими негодяями, можешь быть уверен, – сказал он.

– Мы?

– Да, мы. Все мы, фронтовики – армейские, моряки и летчики, – объединимся, и я могу тебе обещать, что даже боевые части СС к нам присоединятся. И тогда бандитам Гиммлера придет конец. Неужели ты думаешь, что немецкие солдаты, не говоря уж о профессиональных офицерах, будут рисковать на фронте жизнью ради того, чтобы господин Гиммлер убивал дома невинных людей?

– После войны никого из нас не будет в живых. Или мы будем копать канавы для союзников.

– Да, если мы будем воевать на подлодках, то нас точно не будет в живых, но…

– В войну вступила Америка. Это означает, что теперь союзники задавят нас численностью. На море и в воздухе они уже превосходят нас в двадцать раз. Мы не можем воевать в таких условиях. Мы можем только умереть.

– И ты думаешь, все эти шишки наверху знают об этом?

Радио заиграло польку «Триш-траш». Потом певец с голосом евнуха запел: «Тебе с женщинами везет…» Тайхману показалось, что Хейне слушает песню, но он вдруг выкрикнул:

– Да, они знают об этом. Если, конечно, они не идиоты!

– Ты все видишь в черном свете.

– Погоди минутку. Как ты собираешься завоевать Россию? Как ты собираешься завоевать Англию и Америку? Ты можешь мне это сказать? Это они нас завоюют. И наши генералы прекрасно это знают. Но они будут продолжать воевать.

– Союзники говорят о безоговорочной капитуляции.

– А ты на что надеялся? Ты думаешь, для Германии будет лучше закончить войну, положив все ее население? Хорош же такой патриотизм! Нет, наши генералы отлично знают, чем закончится для нас война, и, тем не менее, собираются воевать до последнего снаряда. И знаешь почему? Потому что они хорошие солдаты. И после войны…

– Ты думаешь, что после войны они останутся в живых?

– Высшие чины, как правило, не погибают в бою – у них гораздо больше шансов выжить, чем у простых солдат. И это для них очень важно, особенно если они проиграют войну, – они сядут писать мемуары. И в них расскажут нам, какие они были умные, как талантливо командовали войсками. Они расскажут нам, что, если бы те меры, которые они якобы предлагали, были приняты вовремя, война была бы выиграна. Но меры приняты не были, и в этом виноват, конечно, некий ефрейтор; тот самый ефрейтор, перед которым они стояли вытянувшись в струнку и орали «Хайль, мой фюрер!», когда он снисходил до того, чтобы дать им орден или маршальский жезл.

И в своих мемуарах они будут рассуждать о стратегии и тактике. И конечно же напишут, что во всех начинаниях ими руководила любовь к родине, и больше ничего. Но они не напишут ни единого слова о том, что они делали, или, наоборот, не делали во время расправы с Ремом, когда ефрейтор показал свое истинное лицо – лицо массового убийцы. Я думаю, все они в это время были в отпуске. И они ни единым словом не обмолвятся о том, как в 1938 году стояли и наблюдали, как головорезы из СС гнали по улицам еврейских женщин, детей и стариков, оскорбляя и осыпая их ударами. Я тебя спрашиваю, Ганс, – разве так должны вести себя немцы? С каких это пор немцы стали нападать на беззащитных людей и сжигать их храмы? С каких?

Хейне закурил. Ему пришлось несколько раз чиркнуть спичкой о коробок, прежде чем она зажглась; потом он глубоко затянулся, выдохнул дым через нос и положил сигарету в пепельницу.

– Я всегда думал, что офицерский корпус должен задавать тон всем остальным – и где же были немецкие офицеры в ту ноябрьскую ночь 1938 года, когда сжигали синагоги? – Хейне снова затянулся. – Я ждал, что они возмутятся. И моя мать тоже ждала. На следующее утро она покончила жизнь самоубийством.

По радио сообщили о приближении вражеских самолетов. Диктор объявил, что над Северной Францией обнаружен огромный флот бомбардировщиков, летящих в сторону Германии.

Хейне раздавил сигарету.

– Не хочу играть роль предсказателя, но могу сказать тебе одну вещь: мы заплатим за ту ночь такую