— Валяй, спрашивай! — сказала она.

Офелия заулыбалась, и глаза у нее заблестели самым проказливым образом. Она даже прикусила ослепительными зубами кончик языка… А потом выпалила:

— Ну так кто же он, тот темноглазый парень, который навевает тебе… такие роскошные сны?!!

— Давай попробуем вот так… — Уинтроу сдвинул кандалы по тощим лодыжкам девушки как можно дальше наверх. Взял полоску тряпки и осторожно обмотал стертое в кровь тело. Потом сдвинул железные обручи назад, на повязки. — Ну как? Лучше?

Она не ответила. И, как только он убрал ладонь, принялась что было силы вертеть ногами в державших ее кандалах.

— Нет, нет, не надо! — негромко взмолился Уинтроу. Он прикоснулся к ее лодыжке, и девушка немедленно замерла. Но так ничего и не сказала. И не посмотрела на него. Она все время молчала и никуда не смотрела. Еще день-другой — и она навсегда себя изувечит. А у него не было ни трав, ни целебных масел, не говоря уже о настоящих лекарствах и перевязочном материале… Все, что он мог предложить страждущим, — это морскую воду и не слишком чистые тряпки. Между тем эта девушка постепенно, но верно перетирала себе сухожилия. Сучила и сучила ногами — и, кажется, не собиралась прекращать…

— Оставь ее, — мрачно посоветовал голос из темноты. — Она все равно спятила. Не соображает, что делает. Да и помрет наверняка раньше, чем мы в Калсиду придем. Все твои промывания и повязки только оттягивают печальный конец… Дай ей уйти, она же всяко по-другому отсюда не выберется!

Уинтроу поднял свечу над головой и вгляделся в потемки. Он затруднился определить, кто именно заговорил с ним. В этой части трюма даже ему, малорослому, было толком не выпрямиться. Потому и рабы, прикованные здесь, были больше других ограничены в движении. Только бег корабля, размашисто резавшего высокую волну, раскачивал людей туда-сюда, так что живая плоть терлась о дерево. Они прикрывали глаза от пламени его маленькой свечки: она слепила их, как полуденное солнце. Уинтроу прошел дальше вдоль ряда, стараясь перешагивать через зловонные потеки. Большинство невольников молчало и никак не реагировало на его появление: вся их сила уходила на то, чтобы как-то выносить свое бедственное положение. Потом Уинтроу заметил мужчину, который полусидел, насколько позволяли цепи, и болезненно моргал против света, стараясь посмотреть Уинтроу в глаза.

— Могу я как-то помочь тебе? — спросил мальчик негромко.

— Может, у тебя ключик найдется от этих цепочек? — язвительно поинтересовался один из лежавших ближе к Уинтроу.

Другой спросил:

— А ты почему свободно расхаживаешь?

— Так распорядились, чтобы я мог поддерживать в вас жизнь, — уклончиво ответил Уинтроу. Он боялся — узнай они, что он сын капитана, не попытались бы убить! — У меня тут ведерко морской воды и тряпки, — продолжал он. — Если кто хочет обтереться, пожалуйста…

— Дай тряпку, — грубо потребовал тот, что заговорил первым. Уинтроу смочил ее водой и протянул ему, думая, что тот вытрет лицо или руки: многие рабы находили некоторое утешение, исполняя ритуал умывания. Но вместо этого мужчина протянул руку так далеко, как только смог, и прижал тряпку к нагому плечу человека, неподвижно лежавшего рядом. — Вот, крысиный ты корм, — проговорил он почти с нежностью. И как умел промокнул воспаленную опухоль на плече у соседа. Тот не пошевелился и ничего не сказал. — Этого малого здорово кусанули прошлой, не то позапрошлой ночью, — пояснил тот, что взял тряпку. — Я поймал крысюка, и мы схарчили его пополам… Вот только ему что-то поплохело с тех пор. — И он ненадолго перехватил взгляд Уинтроу: — Как, не сможешь устроить, чтобы его отсюда вынесли? — спросил он уже более мягким тоном. — Коли уж судьба ему в цепях помереть, пусть по крайности отойдет на воздухе, на свету…

— Сейчас ночь, — услышал Уинтроу свой собственный голос. Ох, Са, до чего ж глупо прозвучало…

— Правда? — удивился мужчина. — Но все равно… Хотя бы свежий воздух… прохладный…

— Я узнаю, — ответил Уинтроу. Хотя на самом деле отнюдь не был уверен, что пойдет у кого-нибудь спрашивать. Команда более не имела к Уинтроу никакого отношения. Он был сам по себе. Ел и спал отдельно от всех. Кое-кто из матросов, с кем он успел в начале плавания более-менее сойтись, иногда посматривали в его сторону, и тогда на лицах у них возникала смесь жалости и отвращения — дескать, надо же было докатиться до подобного состояния! А новые матросы, нанятые в Джамелии, обходились с ним словно с самым обыкновенным рабом. Если он к ним приближался, они сразу начинали жаловаться на вонь — и пинками либо зуботычинами гнали его прочь… Нет уж! Чем меньше внимания обращала на него команда, тем спокойней ему жилось. В последнее время он стал думать о палубе, мачтах и снастях как о «внешнем мире». Его, Уинтроу, новый мир находился здесь, в трюмах. Это был мир ощутимо густого смрада, заросших грязью цепей… и человеческих тел, опутанных ими, как паутиной. Когда Уинтроу выбирался на палубу, чтобы сменить воду в ведерке, это было целое путешествие в другую вселенную. Там люди двигались, куда кто хотел, они разговаривали, кричали и порою даже смеялись, и ветер, солнце и дождь вволю целовали их лица и обнаженные руки. Уинтроу никогда раньше не подозревал, какое это чудо!

Наверное, он мог бы остаться наверху, в этом дивном палубном мире. И даже постепенно обрести свое прежнее положение корабельного юнги. Но он даже не пытался. Побывав здесь, в недрах корабля, он все равно не смог бы забыть увиденного или притвориться, что ничего этого не существует. Поэтому каждый день он поднимался с закатом, наполнял свое ведерко, брал собственноручно выполосканные тряпки — и отправлялся к рабам. Он мог им предложить лишь одно жалкое утешение — умывание морской водой. Пресная вода, конечно, была бы предпочтительнее, но ее слишком берегли. Что ж, пусть будет морская. Все лучше, чем ничего… Он давал людям умыться и ухаживал за ранами, до которых они сами не могли дотянуться. Их было слишком много, и он физически не мог каждый день посещать каждого. Но все-таки он делал что мог. А потом возвращался к себе, в канатный рундук, падал на свое убогое ложе — и засыпал как убитый…

Он ощупал ногу укушенного крысой. Кожа показалась ему очень горячей… Вряд ли бедолага долго протянет.

— Не намочишь ли ты тряпку еще? Пожалуйста…

Что-то в интонациях и выговоре прозвучавшего голоса показалось Уинтроу смутно знакомым… Он раздумывал об этом, макая тряпку в остатки морской влаги на донце ведерка. Вода была уже грязная, как, впрочем, и тряпка. Но хоть мокрая, и то добро. Человек взял ее и вытер лицо соседа. Потом вывернул тряпку и обтерся сам.

— Спасибо тебе большое, — сказал он, возвращая жалкий лоскут.

У Уинтроу пошли по коже мурашки… он вспомнил. И он сказал:

— Ты со Срединного полуострова, ведь так? Не из местности возле Келпитонского монастыря?…

Человек улыбнулся довольно странной улыбкой — так, будто слова Уинтроу разом ранили и согревали его.

— Да, — ответил он негромко. — Именно там я жил… — И поправился: — Пока меня в Джамелию не послали.

— И я жил в Келпитоне! — прошептал Уинтроу, хотя больше всего