Ее голос совсем по-детски дрожал.

— Этого я тебе дать не могу. И никто не может, — покачал головой Гентри. — Ладно, кораблик, будет тебе! Мы все стараемся, кто как умеет. Вот и с Уинтроу цепи сняли… Я только не могу заставить его быть счастливым. И рабов сделать счастливыми не могу. Но что могу — делаю честно…

Теперь Гентри почти умолял ее.

Проказница медленно покачала головой…

— Я просто не могу так продолжать, — со слезами в голосе проговорила она. — Я ведь все чувствую, ты же знаешь… Я все чувствую…

— Дерьмо! — прорычал Кайл. С него было довольно. Он преодолел отвращение по поводу недавней вспышки овладевшего им неуправляемого гнева. Да, он сорвался, с кем не бывает. Са свидетель — последнее время его со всех сторон доставали. Пришла пора им всем показать, что больше он никакой чепухи не потерпит. Он подошел к фальшборту и встал подле старпома. — Гентри, — сказал он, — хватит приучать ее ныть по всякому поводу! Хватит дурацкого ребячества! — он сверху вниз посмотрел на Проказницу, их глаза встретились. — Вот что, корабль. Ты будешь плавать, и точка. Ты можешь делать это с удовольствием или как какой-нибудь несчастный плот — но плавать ты будешь. И мне чхать с высокой башни, довольна ты там или нет! У нас дело есть, которое должно быть сделано! И сделано оно будет! А если тебе не нравится трюм, набитый рабами, — иди побыстрей, проклятье, только-то и всего! Раньше избавишься! А что до Уинтроу, я с ним больше цацкаться не намерен. Он не желал вести себя, как полагалось бы моему сыну, он не захотел быть твоим юнгой. Что ж, он предпочел сам загнать себя в рабство. И теперь он раб. У него твой портрет на роже наколот. Он твой. Можешь делать с ним что пожелаешь. Пожалуйста. Если он вызовет твое неудовольствие, можешь сама выкинуть его за борт — я и пальцем не пошевелю!

Кайл умолк, задохнувшись. Все вокруг смотрели на него. Выражение лица Гентри очень ему не понравилось. Старпом смотрел на капитана как на сумасшедшего.

— Гентри! Принимай вахту! — рявкнул на него Кайл. И глянул вверх: — Поднять паруса! Все, какие возможно! Пусть команда попотеет, полезно! И пускай это корыто двигается попроворней! Даже если чайка взмахнет поблизости крыльями, я хочу, чтобы этот ветерок попал к нам в паруса!

И, широко шагая, он устремился к себе на корму. По совету одного бывалого капитана с невольничьего судна он купил в Джамелии благовоний. Можно зажечь и хоть на время избавиться от всепроникающей вони… И хотя бы на время уйти от всех, побыть одному.

На корабле почти воцарилось спокойствие… Почти. Полного покоя на невольничьем корабле не может быть никогда. Где-нибудь в трюме обязательно кто-нибудь да кричит, кто-нибудь да просит воды или хоть свежего воздуха, возможности посмотреть в солнечные небеса… Иногда же рабы схватывались в драке, и оставалось только диву даваться, какие увечья умудрялись друг другу причинить два скованных человека. Скученность, вонь, тощий рацион, состоявший из воды и корабельных галет — от всего этого рабы зверели и временами превращались в пауков в банке.

«Вот и мы с Проказницей примерно так же», — невесело думал Уинтроу. В некотором смысле они с ней действительно пребывали в том же положении, что и рабы, скованные в тесноте. Точно такая же невозможность укрыться одному от другого, — даже в снах, даже в мыслях. Никакая дружба не выдержит столь плотного вынужденного соседства… И в особенности если между ними стоял невидимый третий — ощущение вины. Он, Уинтроу, бросил ее, оставил на произвол судьбы. А она, увидев его татуированное лицо, только и смогла прошептать: «Все из-за меня. Если бы не я, ничего этого с тобой не случилось бы…» — «Так-то оно так, — пришлось ему согласиться. — Но тебе не в чем винить себя. Право же, не в чем…»

У нее сделался такой потрясенный вид, что он понял, как ее ранили эти слова. Но он тогда был слишком утомлен и подавлен, чтобы попытаться смягчить обиду… нагромоздив еще кучу пустопорожних слов…

Это было давно, много часов назад, еще прежде, чем отец напал на него. И вот с тех пор, как ушел Гентри, она не издала больше ни единого звука. Уинтроу сидел съежившись в самом носу, в уголке, там, где к форштевню сходились борта… и пытался сообразить, что это такое накатило на его отца. И не повторится ли такое опять…

Он чувствовал себя слишком уничтоженным, чтобы говорить. Он не знал, отчего молчала Проказница, но ощущал ее молчание почти с облегчением. В конце концов она все же заговорила.

— Ну и что нам теперь делать? — спросила она.

Более дурацкого вопроса, видимо, придумать она не могла. Уинтроу перевернул мокрую тряпку, отыскивая уголок попрохладнее, и приложил к своему распухшему лицу. Горькие слова сами сорвались с языка…

— Делать?… Меня-то ты что об этом спрашиваешь? У меня что, выбор какой-то есть, что мне делать, что нет? Я раб, ты госпожа — ну так командуй…

— Нет у меня никакого раба, — с ледяным достоинством отозвалась Проказница. — Если ты хочешь угодить отцу, называя себя рабом, назовись его невольником. Но не моим.

Он наконец нашел, на кого выплеснуть обиду и гнев:

— Скорее уж мой отец всячески старается тебе угодить, не задумываясь, что при этом происходит со мной! Если бы не твоя странная сущность, он бы никогда меня не заставил служить здесь, на борту…

— Моя странная сущность? А откуда она взялась? Я не по своей воле возникла. Я такая, какой меня твоя семья создала. Ты тут про выбор только что рассуждал, у тебя, мол, теперь его нету… А у меня и не было никогда! Я больше рабыня, чем ты — со всеми своими татуировками…

Уинтроу только фыркнул от негодования.

— Ты? Рабыня? Покажи мне метку на своем лице, оковы на руках… Тебе легко бросаться словами! А я не играю, слышишь, Проказница! Мне эту наколку всю жизнь теперь носить!.. — он мог бы наговорить еще всякого разного, но сдержался. — Я — раб…

— Да уж прямо! — Ее голос прозвучал жестко. — Раньше ты называл себя жрецом и говорил, что этого-де у тебя никто не в силах отнять. Но это, конечно, было прежде твоего побега. Потом тебя притащили назад, и я перестала тебя узнавать! Я-то думала, в тебе больше мужества, Уинтроу Вестрит. Больше решимости самому себя сделать…

Оскорбленный, он выпрямился резким движением, оглядываясь на нее через плечо:

— Мужество?… Ты-то, корабль, что знаешь о мужестве? Что ты вообще можешь знать об истинных человеческих проявлениях? Да можно ли придумать что-либо унизительнее, чем когда у тебя полностью отнимают право решать самому, когда кто-то заявляет тебе, что ты — просто «вещь», которая ему «принадлежит»? Когда ты больше не властен распоряжаться, куда тебе идти и что делать… Да как тут можно сохранить какое-то достоинство и веру — хотя бы веру в завтрашний день?… А ты мне о мужестве…

— Что я могу знать о мужестве? И о другом, о чем ты говорил?… — Взгляд, которым она его наградила, был попросту жутким. — Да уж, откуда ж мне знать, что значит чувствовать себя «вещью»… «собственностью»… — Ее глаза метали молнии. — И ты смеешь мне подобное заявлять?!

Какое-то время потрясенный Уинтроу попросту не находил слов.

— Это не одно и то же! — горячо заявил он потом. — Мне намного труднее! Я родился человеком и…

— Помолчи! — Она не говорила, а скорее хлестала его словами. — Я