вот кто вволю повеселился бы в садике, обрисованном Янтарь, вот кто носился бы туда и сюда с полными карманами ярких блестящих камушков, удивительных раковин, чаячьих перьев и…

— Ты — не моя семья. И никогда не сможешь стать ею.

Тяжелые слова прихлопнули дивный сон наяву, как камень — хрупкую бабочку.

— Я знаю это, — ответила она тихо. — Я же с самого начала сказала — это мечта. Это то, что было бы, если бы по моему хотению совершались чудеса. Это то, к чему я стремлюсь… хотя в действительности даже не знаю, долго ли смогу оставаться в Удачном… с тобой. Но, Совершенный, для меня это единственная надежда спасти тебя. Если я сама пойду к Ладлакам и заявлю им, что ты сказал, что удовольствуешься такими условиями… возможно, они примут мое скромное предложение — во имя былой связи с тобой…

Ее голос становился все тише и наконец смолк. Совершенный скрестил руки на широченной груди, отмеченной шрамом в виде звезды.

— Спасти меня — от чего? — спросил он презрительно. — Спасибо за детскую сказочку, Янтарь. Картинка, прямо скажем, заманчивая… Но я же корабль! Я создан для того, чтобы по морю ходить! Валяться здесь, на берегу, безо всякого дела — и постепенно с ума сходить от безделья? Нет уж! Если моя семья намерена продать меня в рабство — пусть уж это будет знакомое рабство. А превращаться в кукольный домик у меня никакого желания нет!

Его особенно достало это ее последнее замечание насчет того, что когда-нибудь она его оставит. Значит, их дружба длилась только потому, что в Удачном ее удерживало нечто другое. Значит, рано или поздно она покинет его, как покинули все остальные. Все люди всегда бросали его — один за другим…

— Ступай лучше к Даваду Рестару. И отзови свое предложение, — посоветовал он Янтарь, когда молчание слишком уж затянулось.

— Нет.

— Если ты меня купишь и оставишь здесь лежать, я тебя навсегда возненавижу. И накличу на тебя такое злосчастье, какого ты вообразить-то не можешь…

Ее голос остался спокойным:

— Я не верю в счастье-злосчастье, Совершенный. Я верю в судьбу… и еще в то, что у моей личной судьбы такое множество жестоких и душераздирающих граней, что не вообразить даже тебе. И, похоже, ты — одна из них. И я куплю и сберегу тебя. Во имя мальчика, который капризничает и грозится из деревянных костей этого корабля… Куплю и сберегу — насколько судьба мне это позволит…

В ее голосе не было страха. Только странная нежность. Она снова потянулась к нему и приложила свою ладонь к его обшивке плашмя…

— Просто замотай, — велел он ей коротко. — Заживет. Этта покачала головой и очень тихо ответила:

— Кеннит, твоя рана не заживает. — Она осторожно ощупала ногу чуть выше. — Кожа воспаленная и горячая… Я же чувствую, как ты от любого прикосновения вздрагиваешь. И жидкость, которая истекает из раны, похожа не на токи выздоровления, а скорее на…

— Заткнись, — оборвал Кеннит. — Я здоровый мужик, а не хнычущая шлюха из вашего притона. Нога заживет, я поправлюсь и снова буду в порядке. Не хочешь — не завязывай, мне плевать. Я сам могу ее замотать. Или Соркора позову. Некогда мне тут рассиживать да еще слушать, как ты стараешься мне неудачу накаркать…

Но тут из обрубка ноги вверх ударила такая острая и внезапная боль, что Кеннит, застигнутый врасплох, не сдержался и ахнул. И что было силы стиснул пальцами края койки, чтобы не закричать.

Этта проговорила умоляюще:

— Кеннит… Ты сам знаешь, как следует поступить.

Прежде чем говорить, ему потребовалось отдышаться.

— Вот что действительно следует сделать, так это скормить тебя морскому змею. Тогда, может быть, наступит в моей жизни покой. Иди отсюда и позови ко мне Соркора. Надо мне важные дела обсуждать, а не сюсюканье твое слушать.

Она собрала измаранные повязки в корзинку и без дальнейших препирательств вышла вон из каюты. «Ну и отлично». Кеннит потянулся за крепким костылем, прислоненным к койке. Костыль сделал ему Соркор. Кеннит ненавидел его. А когда палуба хоть немного качалась, от него еще и проку не было никакого… Но в спокойный денек вроде сегодняшнего, да еще на якорной стоянке, с помощью костыля он хоть мог доковылять от койки до стола с морскими картами. Кеннит кое-как поднялся и запрыгал через каюту — короткими, страшно болезненными шажками. Каждое сотрясение невыносимо отдавалось в обрубке ноги. Достигнув стола, он уже в три ручья обливался потом. Он нагнулся над картами, тяжело навалившись и опираясь на стол.

В дверь постучали.

— Соркор? Входи…

Старпом осторожно выглянул из-за двери. В глазах у него было беспокойство. Но, увидев, что капитан стоит у стола с картами, Соркор засиял, точно дитя, которому предложили конфетку. Он вошел, и Кеннит обратил внимание, что Соркор был опять облачен в новую жилетку, с вышивкой еще гуще прежней.

— А целитель-то тебе вправду помог, кэп, — приветствовал он Кеннита. — Я так и думал, что у него получится! Те двое первых с самого начала мне не понравились. Верно же: хочешь, чтобы тебя вправду лечили — найди старика, человека пожившего, опытного…

— Заткнись, Соркор, — дружелюбно перебил Кеннит. — От твоего старика толку столько же, сколько было от тех. У них тут, в Бычьем устье, видно, обычай такой: не можешь вылечить рану — причини новую, чтобы жертва твоего бессилия не поняла. Я его и спросил: с чего это он взял, будто сможет заживить новую дыру у меня в ноге, если с той, что есть, ничего поделать не может? Он так и не придумал, что ответить… — Кеннит пожал плечами. — Надоели мне эти деревенские врачеватели. Так называемые… Если я выздоровею, так не благодаря их притиркам и бальзамам, а скорей вопреки!

Улыбка на лице Соркора погасла:

— Если…

— Последний целитель примерно так и сказал.

— Да потому что ты его запугал насмерть, — горестно вставила Этта, заглянувшая в дверь. — Соркор, ну хоть ты ему объясни! Скажи, что ногу надо отнять выше нынешнего, там, куда не добралось заражение! Он послушает тебя, он тебя уважает…

— Этта. Брысь!

— Мне некуда идти…

— Сходи купи себе что-нибудь в городе. Соркор, дай ей денег…

— Не надо мне никаких денег. Все Бычье устье знает, что я — твоя женщина. Если я на что-нибудь начинаю смотреть, мне эту вещь суют в руки и умоляют немедленно взять. Только мне ничего не надо — лишь бы тебе лучше стало…

Кеннит тяжко вздохнул.

— Соркор, — сказал он. — Закрой, пожалуйста, дверь. И чтобы эта особа осталась с той стороны…

— Нет, Кеннит, я обещаю, я буду сидеть тише мыши… можно, я останусь? А ты поговори с ним, Соркор, убеди его, я знаю, он тебя послушает…

И она скулила вот так по-собачьи, пока Соркор очень осторожно выпроваживал ее из каюты и запирал за ней дверь. Если бы Кеннит был в состоянии сам ее выставить, он бы так не миндальничал. «Вот то-то и оно. Ей кажется, я совсем раскис, и она где только можно старается поставить на своем…» Еще когда выяснилось, что Этта пытала пленных, Кеннит заподозрил: ей ужас как нравилось резать беспомощных мужчин. «Вот бы выдумать благовидный предлог и оставить ее здесь, в Бычьем…»