тут. Неумных и недобрых шуточек, которые здесь, на корабле, составляли едва ли не основу повседневного бытия, ни под каким видом не потерпели бы в монастыре. Верно, ребятня, еще не обжившаяся в обители, бывало, вовсю дразнила друг дружку. Не обходилось даже без драк. Но тех, кто обнаруживал склонность к жестокости, к издевательству над ближними, без промедления отправляли обратно к родителям. Ибо таким людям не место было среди служителей Са.

Глухая, ставшая уже привычной тоска по монастырю неожиданно взорвалась обжигающей болью. Уинтроу подавил ее усилием воли. Еще не хватало расплакаться! Ни в коем случае нельзя плакать на глазах у команды: его слезы будут истолкованы как очередное проявление слабости. Майлд ведь был по-своему прав. В любом случае Уинтроу застрял на «Проказнице» и должен будет здесь находиться, пока не сбежит… или пока ему не стукнет пятнадцать. Долгий срок… «Что бы ты посоветовал бы мне, Бирандол?… — Ответ пришел сразу. — Уж коли так получилось — надо постараться с толком использовать время. Мне приказывают стать моряком? Значит, надо им стать, и как можно быстрее. А если мне придется жить в этой команде — а мне ведь придется, — значит, надо начинать устанавливать добрые отношения. Надо с кем-нибудь подружиться…»

Но каким образом?

Уинтроу имел очень мало понятия о том, как зарождается дружба. Особенно со сверстником — но с таким, с которым у него не найдется, пожалуй что, ничего общего. Он потянул из кучи обрывок шкертика и принялся высвобождать его, размышляя о дружбе.

И тут у него за спиной раздался голос Проказницы.

— А мне, — сказала она, — очень даже понравилось то, что ты говорил.

«Чудесненько. Вот это приехали. Бездушная деревяшка, оживленная неведомой силой, происходящей, вполне возможно, совсем даже не от Са… И ей, изволите видеть, понравились мои рассуждения!»

Мысль была недостойная, и Уинтроу подавил ее, что называется, в зародыше. Но все же успел ощутить, как вздрогнул корабль. Так вздрагивают от боли. «Какой же я дурак! Я только сию минуту говорил себе, что мне очень не помешало бы обзавестись другом и союзником. И сам тут же готов злобно оттолкнуть единственное существо, которое относится ко мне по-хорошему!»

— Прости меня, — выговорил он тихо. Он знал, что вслух говорить совсем даже не обязательно — корабль все равно услышит. — Такова несовершенная человеческая природа: мы склонны срывать свою боль на других. Как будто от того, что причинил другому страдание, самому может стать легче!

— Я уже сталкивалась с подобным, — безразлично согласилась Проказница. — И ты здесь не один, кому плохо. У всей команды на душе кошки скребут. Не найдется, пожалуй, ни одного, кто был бы доволен нынешним положением дел.

Уинтроу кивнул.

— Слишком много перемен. И слишком внезапных. Очень многих списали на берег, а кто остался — тем снизили жалованье из-за возраста. Зато приняли уйму новых матросов, и те изо всех сил осваиваются. Немало времени пройдет, прежде чем они снова почувствуют себя единой командой…

— Если это вообще произойдет, — ответила Проказница, и в ее голосе не слыхать было особой надежды. — Пока что они разделены на «старую команду капитана Вестрита» и «новичков Кайла». Так они сами о себе думают, и ведут себя соответственно. А с ними и я надвое разрываюсь. Мне так трудно заставить себя довериться… просто довериться уму и воле нашего… капитана.

Этот титул в ее устах прозвучал так, как если бы она толком еще не признала Кайла Хэвена своим капитаном.

Уинтроу снова кивнул, на сей раз молча. Он и сам чувствовал, что на борту далеко не все ладно. Некоторые из тех, кого выгнал Кайл, сопроводили свой уход ядовитыми и желчными замечаниями. Еще двое не пожелали мириться с новыми порядками и уволились сами. Последняя по времени крупная и шумная ссора разразилась, когда Кайл потребовал у одного старого матроса, которого списывали на берег, вернуть золотую сережку, которой капитан Вестрит его наградил за многолетнюю службу на «Проказнице». Сережка, выполненная в виде уменьшенного подобия носового изваяния корабля, означала, что ее носителя уважают и ценят в команде. Старик отказался отдать ее Кайлу и, поскольку иного выхода не оставалось — швырнул ее за борт. А потом ушел прочь по причалу, закинув матросскую кису на худое плечо. Уинтроу нутром ощутил, что идти старику было в общем-то некуда. В его возрасте поди-ка устройся на новый корабль, поди-ка посоревнуйся с шустрыми молодыми матросами…

— Честно тебе сказать, никуда он ее не швырнул, — еле слышно прошептала Проказница.

Уинтроу так и вспыхнул любопытством:

— В самом деле? А откуда ты знаешь?

Вскочив на ноги, он перегнулся через фальшборт и посмотрел вниз. Носовое изваяние улыбалось ему.

— Да уж знаю, — сказала Проказница. — Той же ночью он прокрался назад и отдал ее мне. И сказал: «Мы так долго вместе ходили в море, девочка. И уж коли не судьба мне выходит на твоей палубе помереть, так прибереги хоть сережку на память…»

Уинтроу не сразу справился с нахлынувшим чувством. Старый матрос отдал Проказнице настоящую драгоценность: серьгу из чистого золота, да еще и прекрасной работы. Отдал добровольно, хотя мог бы за немалые деньги продать… Он спросил:

— Ну и что ты с ней сделала?

Проказница виновато моргнула:

— Я тоже не сразу сообразила, что с ней делать… И тогда он посоветовал мне ее проглотить. Он сказал — многие живые корабли так делают. То есть мы глотаем не все подряд, только памятки, с которыми очень многое связано. Их мы проглатываем и потом всю жизнь храним память о людях, которые их подарили… — Изумление, написанное на лице Уинтроу, развеселило ее. — Ну, я так и сделала. Это было нетрудно, хоть я и не привыкла к такому. И теперь я ее… некоторым образом чувствую. И, по-моему, я правильно поступила.

— Конечно, правильно, — горячо согласился Уинтроу. И запоздало спросил себя, откуда бы вдруг такая уверенность.

Наконец-то наступил вечер, и благословенная прохлада сменила дневную жару. Казалось, даже обычные корабли тихо перешептываются меж собой, негромко поскрипывая у причалов. Ясное небо обещало назавтра погожий денек. Альтия стояла в тени Проказницы и молча ждала. «Быть может, я спятила? — думалось ей. — Я поставила себе совершенно недостижимую цель. И единственная соломинка, за которую я цепляюсь, — несколько слов, вырвавшихся во гневе…» Но что еще ей оставалось? Только клятва, неосторожно брошенная Кайлом в миг ярости. И чувство чести, вероятно присущее мальчишке-племяннику. Надо было быть полной дурой, чтобы строить на подобном основании свои жизненные планы. «Но ведь мама пыталась меня разыскать через Проказницу. Значит, возможно, дома у меня есть союзник. Возможно. Хотя не стоит с определенностью на это рассчитывать…»

Она молча приложила ладонь к серебристому корпусу Проказницы. «О Са…» — начала было она творить неслышимую молитву… но так и не смогла найти слов. Доселе она очень редко молилась. В том, что касалось исполнения ее желаний, она ни от кого не желала зависеть. Чего доброго, Великая Мать всего сущего вовсе не услышит молитву той, что так долго отказывала ей в поклонении… Но вот ладонь наполнилась родным теплом: ей отвечала Проказница. «Так кому же я на самом деле молилась? — задумалась Альтия. — Похоже, я, как и большинство известных мне моряков, больше верую в свой добрый корабль, чем в Божество на небесах…»

— Он идет сюда, — тихо выдохнула Проказница.

Альтия передвинулась туда, где тень была всего гуще, и навострила уши.