в сто прекраснейших созвездий космоса. Небо Урании – праздник Вселенной. Тот, кто хоть раз посетил этот праздник, с сожалением расстается с ним, когда на рассвете небо бледнеет, с нетерпением ждет его возобновления, когда Мардека закатывается. Нет, и земные звезды прекрасны, но они бесстрастны, лишь чуть-чуть перемигиваются, а здесь, в темно-зеленом ночном небе Урании, в ее непрерывно волнуемой атмосфере, звезды переливаются, притушиваются, вспыхивают… Они величаво выплывают на ночной свой совет, на какие-то свои переговоры и несогласия, разговаривают между собой, кричат мятежным непостоянством сияния. Мы лишь зрители, допущенные на грандиозный вселенский совет сверкающих небожителей. И я сам вскоре откажусь от зрелища этого божественного звездного торжества: оно останется – меня не станет.

– Не сделаю! – прокричал я чуть не с рыданием. – Не хочу! Не хочу!

Меня била истерика, она истощила мои силы. Похоже, я потерял сознание. Потом, стараясь восстановить обстановку, я догадался, что беспамятство перешло в обыкновенный сон. И он был таким глубоким, что лишь вызов Жанны пробудил меня.

– Не спи! – приказала она с экрана. – Я только что вернулась от Роя. Приди ко мне.

Я мигом вскочил. О том, чтобы идти к ней, не могло быть и речи.

– Не могу оторваться от механизмов, Жанна. Сделай одолжение, приходи в мою лабораторию.

– Буду через пять минут.

Экран погас, и я кинулся к аппаратам. Пяти минут еле хватило, чтобы ввести новую программу. От недавней скорби и нерешительности не осталось ничего. План был ясен, его надо было выполнять без колебаний. Теперь меня беспокоило одно: не совершу ли в спешке ошибки? Я быстро регулировал автоматы и дважды повторял – для верности – каждую операцию.

Жанна вошла, когда я отошел от аппаратов и водрузился на подоконник – самая безмятежная из моих поз, она это знала.

– Какой трудный день! – со вздохом сказала она. – Если бы не наставления Чарли и не твои упрашивания, вряд ли беседа с Роем сошла бы благополучно. Это был самый настоящий допрос по правилам старины.

– Он спрашивал тебя о Павле?

– И о нем тоже. Я сказала, что о Павле лучше узнавать у тебя. Вы вместе вели исследования. Ты присутствовал при его гибели.

– Что он ответил?

– Он сказал, что не увидел в тебе желания распространяться о Павле.

– Он и не спрашивал меня о Павле, ограничился тем, что услышал от Чарли. Впрочем, он не ошибся: у меня не было желания распространяться о Павле.

– Примерно так я и объяснила.

– Ты сказала, он расспрашивал и о Павле. Значит, его интересовали и другие?

– Другие – это ты один.

– Вот как! Он не интересовался ни Чарли, ни Антоном?

– Он сказал, что Антон и Чарли ему ясны, а ты – загадка. Он попросил подробно расшифровать таинственную природу существа, именуемого хронофизиком Эдуардом Барсовым.

– Ты это сделала?

– В меру своего понимания.

– Это много – мера твоего понимания? Чарли шутит: каждый говорит в меру своего непонимания.

– Суди сам. Если, конечно, ты способен судить о себе объективно и беспристрастно. Павел часто говорил, что ты в себе не разбираешься.

– Думаю, что и он во мне не очень-то разбирался. Тайны природы ему были ясней, чем человеческие характеры. Законами мира он интересовался больше, чем странностями людей.

– Тобой он интересовался. Возможно, он видел в тебе одну из тайн природы. У Роя я начала рассказ о тебе словом, которое Павел назвал сутью твоей души. Ты помнишь это слово?

– Нет, естественно.

– Между прочим, Павел часто говорил его. Ты должен был его слышать.

– Я мало увлекался собой. Наверно, пропускал это слово мимо ушей.

– Не смотри на меня. Меня раздражает твой взгляд.

– Буду смотреть в сторону. Так хорошо?

– Лучше. Теперь слушай. В разговоре с Роем я вспомнила, как познакомилась с вами четырьмя. Я прилетела на Уранию с направлением на энергостанцию и каким-то грузом для Института Времени. Институт достраивался, груз свалили в общежитии. Трое из вас пожертвовали для груза своими номерами, вы переселились к Чарли, его директорская квартира была обширней ваших комнатушек. Каждый внес что-то свое в украшение временного жилья. Чарли радостно подчеркнул беспорядок в комнате красивым плакатом, он повесил его на двери: «Выходя на улицу, вытирайте ноги!»

– Плакат в стиле его острот. Я помню это его воззвание.

– Антон нарисовал чертенят с хвостами, рожками и руками – гибкими, как хвосты. На чертенят падали молекулы, они ловко отшвыривали их – большие направо, маленькие налево. В общем, оправдывал прозвище Повелитель Демонов Максвелла. Павел прибил к стене схему переключений регуляторов в каком-то процессе, а ты повесил над своей кроватью портрет древнего философа Декарта.

– Было… Отличная репродукция знаменитой картины Франца Гальса. Я очень любил эту картину, хотя к творчеству Гальса равнодушен.

– Вот, вот! К творчеству Гальса равнодушен, а этот портрет любил. Я с уважением спросила у Павла, – так странно в наше время встретить поклонника старых философов: «Этот твой друг Эдуард Барсов, наверно, большой знаток учения Декарта?» Павел ответил: «Сомневаюсь, чтобы Эдик держал в руках хоть одну книгу Декарта». – «Но почему он повесил его портрет?» – спросила я. «А ты присмотрись к портрету, – посоветовал Павел, – на этой картине изображена душа Эдика».

– И ты присмотрелась к портрету Декарта?

– Много раз присматривалась. Мне очень хотелось узнать все ваши души. С портрета, ты помнишь, глядел мужчина средних лет, длинноволосый – кудри прикрывали плечи, – длинноносый, тяжелые веки наполовину заэкранивали большие выпуклые глаза, он недавно побрился, но плохо побрился, художник лукаво изобразил и порез на подбородке, и недобритый островок у шеи. А Декарт не просто глядел на зрителя, он радостно удивлялся тому, на что падал его взгляд. Франц Гальс с совершенством воссоздал душевное состояние философа, тот словно говорил каждому, кто подходил к портрету: «Боже, как удивителен, как прекрасен этот мир! Восхищайтесь им, поражайтесь ему!» И Павел сказал мне: «Теперь ты понимаешь, почему Эдуард выбрал в наставники портрет Декарта? Не учение Декарта – только его портрет. Здесь икона души самого Эдика, его вечное удивление перед всем, что его окружает. Если Антона Чиршке раздражают законы природы, то Эдуард им восторженно удивляется».

– Так вот оно, это загадочное словечко! Удивление – формула моей души! Так, по-твоему?

– Это сказал Павел, и я ежедневно убеждалась, что он прав.

– Ты поведала это и следователю?

– Конечно. Он ведь интересовался твоим характером, как я могла скрыть главную твою особенность? И я рассказала, что ты способен замереть от восхищения, когда мимо твоего носа пролетит гудящий жук, и, забыв на время обо всем, ты будешь следить зачарованными глазами за тяжелым полетом жука. Что когда на обочине дороги вдруг раскроется краткожизненным цветочком какой- нибудь вздорный сорняк, ты остановишься перед ним и упоенно удивишься, сколь совершенны невзрачные