Чарли пожал плечами.

— Скорее всего, она просто стара.

— А что, она... — запнулся я, не зная, как сказать.

— Ты хочешь, знать, какую роль она играет в нашей жизни? — спросил Чарли.

Я кивнул.

— Она — официальное лицо. Хозяин сам напрямую не владеет ничем. Мы получаем деньги на ее имя, на ее имя записана кое какая недвижимость. А еще в новой адвокатской конторе Гринберга лежит подписанная ей доверенность на мое имя. Я разбираюсь с делами от ее имени. Вот и все.

Весна медленно перешла в лето. Свежая сочная зелень уступила место пыльной городской траве. Ночи стали такими короткими, что их хватает только на один сон. Жизнь кипит. Все также носятся по улицам гонцы с белыми повязками на голове и руках. На одном из них болтается цепь с моим номером, так и не дождавшаяся меня. Все также почерневшие от солнца грузчики тащат на своих железных спинах тяжелые мешки и ящики. Снова тянутся по улицам вереницы телег. Снова корабли, вскинув белые крылья парусов, уходят в океан.

Я снова при деле. Правда, назвать то, что я делаю, работой не поворачивается язык. Я что-то вроде приложения к Чарли. Четыре раза в неделю он выходит в город, заходит в разные конторы, отсылает какие-то письма, получает какие-то белые конверты. Пьет кофе с торговцами за столиками уличных кафе. Разговаривает с чиновниками в башне Судьбы. Наверное, дает Закону на лапу. Для него открываются все двери и на лицах людей, встречающих его, застывает любезность с примесью какого-то непонятного страха. Он пишет цифры в своей черной записной книжке сидя за столиком в кафе. К нему подсаживаются капитаны кораблей и владельцы магазинов, бухгалтеры в ослепительно белых рубашках и докеры из порта в выцветших штанах, пузырящихся на коленях.

Чарли ведет дела.

Я сижу или стою рядом. Я молчу. Я сверлю взглядом каждого, кто подходит к нему. Я не выпускаю трость из рук. Я — тень Чарли.

Вне дома мы практически обходимся без слов. Мне достаточно его взгляда и почти незаметного жеста, чтобы понять, что ему нужно. Вне дома Чарли строг и суров, его лицо становится жестким. Когда он говорит с людьми, он может улыбаться шуткам собеседников, но в его глазах я не вижу веселья. Дома он совсем другой. Дома его отпускает. Дома ему не нужно все время следить за собой, следить за выражением лица, тщательно взвешивать каждое слово.

Вне дома я слежу за всеми, кто приближается к Чарли. Я стал недоверчив. Я стал опасаться темных переулков и скоплений людей. Я перестал доверять рукам в карманах, резким движениям, громким звукам. Уроки Арчера не прошли для меня даром. Арчер натаскал меня, а наставления Артура заставили меня относиться с подозрением ко всему.

После полудня мы возвращаемся домой. Как-то я спросил у Чарли, почему раньше он, Артур, Арчер и все остальные ходили в город преимущественно по вечерам, и он ответил мне:

— Прошли те времена, когда мы вели дела ночью, Алекс. Все серьезные люди теперь ведут дела днем.

Он улыбается, но я снова вижу какую-то непонятную горечь в его глазах. Он мрачно смотрит на меня и продолжает:

— После той войны мы неплохо поднялись, малыш. Теперь мы способны нанять людей для работы на нас. Мы отходим от обычных грабежей, хипежа и поджогов. Мы уходим от выбивания из людей денег с помощью кулаков. Теперь проще вложить деньги, чтобы получить деньги. Важно не грабить, а дать работу. Выгодно договариваться, а не бить в морду. Можно не прятаться в тень, а ходить прямо при свете. Им, — он показывает рукой в сторону Верхнего Города, — там наплевать на всё и всех. Они подсчитали всё на свете. Они понимают, что живут на острове. Все эти разрушения, стерилизация девочек, облавы, отстрелы, вся эта мясорубка, все их чистки направлены только на одно — на сохранение определенного количества населения, способного работать на них. Они никогда не закручивают гайки до конца, они прекрасно понимают, что живут на острове. Они понимают, что в случае всеобщего бунта им несдобровать. Они прекрасно знают границу терпения. Они знают, до какой степени можно давить на человека, а когда надо стравить пар.

— Кто «они»? — спросил я.

Чарли никогда не говорил так со мной. Я плохо понимал, о чем он говорит. Я растерялся.

— Те, кто управляют нами.

— Короли?

Чарли досадно поморщился.

— Королей в том смысле, как ты думаешь о них, больше нет. Они отгородились от нас стеной и смотрят на нас сверху. Мы даем им все, а они способны сделать с нами все. Они могут отнять нашу жизнь, а могут оставить. Они играют нами, как куклами. Раз — и сожгли целый район, — Чарли сделал сметающее движение рукой, — два — и их солдаты сжигают людей. Раз — и наших домов больше нет. Раз — и пепел вместо земли. Раз — и ты мертв. А знаешь, почему? — он с какой-то непонятной яростью посмотрел на меня.

— Нет, — растерянно ответил я.

— Потому, что таких, как ты и я, стало слишком много. Потому, что такие, как ты и я, хотят есть, а работы на всех не хватает. Потому что мы живем на острове, малыш. Не понимаешь? — он с печальным сожалением посмотрел на меня.

Наверное, на моем лице отразилось все то напряжение, с каким мой недоразвитый мозг пытался разобраться со всем происходящим. Чарли улыбнулся впервые за несколько недель, улыбнулся по-настоящему.

— Извини, Алекс. Просто меня занесло. Так бывает, когда думаешь об одном и том же долго, слишком долго. И думаешь о не очень приятных вещах. Вернее, о совсем неприятных. Вернее, об отвратительных, мерзких вещах.

— Да, ничего, — махнул я рукой.

Любопытство пересилило во мне растерянность и я спросил у Чарли:

— Объясни насчет того, что мы все живем на острове. Слова вроде все понятные, но что ты, — я сделал ударение, — хотел этим сказать?

— Хорошо, — мягко сказал Чарли, — хорошо. Я не буду забивать тебе голову словами типа «замкнутая иерархичная система с жестким повторяющимся циклом регенерации», скажу проще. Представь себе большой аквариум.

Я представил.

— Внутри — много рыб. Одни большие, их немного, и много маленьких. Маленькие плодятся, плодятся, их становится все больше и больше. Большие рыбы замечают, что еды на всех не хватает, и свободного места тоже не хватает, и воздуха не хватает. И вот большие рыбы начинают убивать маленьких, но не для еды, а для того, чтобы им, большим, и еды, и воздуха, и места хватило. Понял?

Я молча кивнул.

— Не очень-то это все весело, — заметил я тогда.

— Жизнь — вообще не очень веселая штука. Хотя в ней тоже есть немало хорошего. Не грусти, — он хлопнул меня по плечу, — и поменьше думай о плохом. Иногда я думаю, какая же это ошибка — думать, — засмеялся Чарли.

Мы шли домой и мне казалось, что я — маленькая рыба в большом аквариуме. Аквариум большой, но я знаю его границы. Я бьюсь о стекло. Я не вижу стекла, но боль ясно говорит о том, что невидимая граница моего реального мира существует. Мой мир, каким бы он не казался огромным, все-таки имеет свои границы. Как никогда более ясно, я чувствую себя песчинкой, ничтожной частью огромного механизма, называемого жизнью. Я песчинка, а песчинкам несть числа...