Я встаю рано, торопливо завтракаю, заворачиваю в бумагу два куска хлеба, переложенные ломтиками сала, и бегу на работу. Утром все еще холодно, но я иду быстро и уже скоро мне становится тепло. В порту, перед конторой связи, выстроившись нестройным полукругом, стоит толпа гонцов. Все зевают, морщась от свежего ветра, дующего с океана. Все они перевязывают себя белыми лентами, только я один стою белой вороной. Раздается удар колокола и по высокой мачте над портовой управой взлетает черный шар.

— Семь часов, — негромко говорит стоящий рядом со мной высокий худой длинноногий парень.

На порог конторы выходит дон Чезаре. В правом кулаке у него зажата связка белых лент и цепь. Судя по всему, для меня. Его маленькие глазки шарят по толпе и я торопливо проталкиваюсь вперед. По толпе проносится негромкий гул. «Новенький», «свежая рыба», ухмыляются гонцы. Толстяк замечает меня и кивает.

— Хорошо! — разносится над нашими головами его громкий голос. — Получайте задание на сегодня.

Толстяк выкрикивает имена и каждый подходит к нему, на шее каждого защелкивается цепь, каждый получает связку бумажных листов и пакетов. Толпа редеет и через десять минут перед крыльцом не остается никого.

Я подхожу к нему последним. В его руке — цепь, на бляхе цифры — 99. Это мой номер. Дон Чезаре протягивает мне белые полоски материи, сумку, набитую пакетами и письмами, и говорит:

— Вперед, малыш. Город ждет...

Так начинается мой первый день на работе. Все остальные были похожи на него, как две капли воды. Это можно описать только одним словом — бег. Мы были похожи на лошадей, мы зарабатывали на хлеб ногами. Стратегия была простой — вначале выбирались адреса, наиболее удаленные от порта. Ты бежишь и твои легкие разрываются, как крылья взлетающей птицы, иногда ты не чувствуешь под собой ног, ты слышишь только свое прерывистое дыхание и сводящий с ума ритмичный стук собственного сердца. Ритм, заведенный раз и навсегда, подталкивает тебя шаг за шагом, иногда тебе кажется, что больше ничего нет, кроме монотонного звука бегущих по мостовой ног. Ты бежишь, легкие жалят сотни маленьких раскаленных иголок, в глазах темнеет и тебе кажется, что ты падаешь, падаешь, падаешь и это падение длится вечно, и называется это падение — бег. Но вот ты видишь нужный дом, ты стучишься в нужную дверь, протягиваешь то, что надо в ожидающие руки и стоишь на дрожащих, как в лихорадке, ногах и от собственного дыхания тебя бросает вперед и назад, как воздушный шар. Тебе протягивают деньги, иногда письмо или пакет, которые надо доставить, и ты снова бежишь и тебе кажется, что этому не будет конца.

Первые две недели я думал, что помру. Лис шутил: «Первые сто лет трудно, а потом привыкнешь». Мало-помалу я втянулся. Первое время ты не замечаешь ничего вокруг, ты занят только собой, своим дыханием и движением ног. Ты занят только тем, как бы удержаться на ногах и не более того. Но затем ты начинаешь замечать, что город вокруг тебя тоже полон движения, все куда-то торопятся, спешат по своим делам. Ты начинаешь ощущать себя частью этого неугомонного движения, тебя затягивает, как водоворот, ты становишься маленьким колесиком в огромных стенных часах, ты не знаешь, как влияешь на ход событий, но ты бежишь, цепляешься за другие колесики и шестеренки, и часы продолжают идти.

Только раз в день этот механизм распадается на составляющие, с половины первого до часу пополудни. Сиеста. Все конторы закрываются на перерыв и даже самый отъявленный скупердяй и скряга не станет заниматься делами в эти полчаса. Сиеста. Все кафе заполнены посетителями, официанты сбиваются с ног, разнося подносы с чаем и кофе, в воздухе разносится запах свежеиспеченных булочек, шипит на сковородах масло, обнимая белые пончики. Движение почти полностью прекращается.

Я сажусь на террасе в тени, разворачиваю свой обед. Минуту назад мне казалось, что в следующий раз мне захочется есть минимум через месяц, но мои зубы с жадностью впиваются в сэндвич. Пот, ливший с меня, высыхает в божественно прохладной тени. Я с наслаждением протягиваю гудящие ноги и противная дрожь в коленях проходит. Ко мне возвращается способность соображать, но теперь мне не хочется этого делать. Мне хочется покоя. Я закрываю глаза, прохладный ветерок приятно холодит мое лицо, но внутри себя я все еще слышу тихий перестук часового механизма. Время бежит и напоминает о себе.

Сиеста закончена. Я слышу это частому звуку шагов, по уверенным голосам клерков, возвращающихся в пыльные кабинеты, по стуку подков и грохоту грузовых фургонов. Прибой, выплеснувший на уличные летние кафе массу человеческих тел, схлынул. Официанты неторопливо, как сытые крабы, собирают грязную посуду. Владельцы кафе зарабатывают за эти полчаса больше, чем за весь день.

Я выхожу из тени, пью воду из питьевого фонтана и устремляюсь к другим улицам. Сумка моя пуста лишь наполовину. Бег продолжается до самого вечера. Солнце уже касается краем своего диска багрово покрасневшей полоски неба над океаном, когда я снова вхожу в контору дона Чезаре. Выкладываю перед ним столбик полученных монет и пачку писем, вероятно, заказов на завтра. Толстяк поднимает на меня глаза, оторвавшись от заваленного бумагами огромного письменного стола.

— Здесь все деньги, дон Чезаре, — сиплым голосом, с трудом выговаривая слова, говорю я.

— Мне нужна только четвертая часть, ты помнишь условия? — он спокойно смотрит на меня.

Его сигара почти погасла. Это наверняка одна из его проверок, но я очень устал и мне все равно, что он хочет.

— Я думаю, что вы посчитаете лучше, — устало сиплю я и смотрю в его глаза.

Он удовлетворенно смотрит на меня: последняя проверка пройдена. «Теперь бы только не сдохнуть на бегу», думаю я, глядя на то, как толстые, как сардельки, пальцы толстяка отсчитывают монеты. Он отделяет мне мою долю и неожиданно добродушно говорит мне:

— На сегодня всё, Аль, — его голос похож на ворчание старого доброго пса.

— Благодарю вас, дон Чезаре. До завтра, — говорю я и он машет мне в ответ рукой с зажатой в ней потухшей сигарой.

Я ухожу, а он остается за столом, огромным, как башня...

Я иду домой, устало шаркая ногами. Я устал и мне кажется, что вместо легких у меня лопнувший пузырь. Ноги не то что гудят, а просто воют и кажутся огромными и тяжелыми, как чугунные столбы. Ветер, дующий с берега в океан, теплыми пальцами гладит лицо. В порту зажигают сигнальные огни и маяк длинной огненной рукой шарит в океане. Одна за другой зажигаются звезды, как будто кто-то бросает золотые монеты на темно-синий бархат. Две вещи радуют меня сейчас — сознание того, что работа закончена и заработанные монеты в моем кулаке. Мне очень хочется есть и я ускоряю шаг.

За моей спиной, в конторе дона Чезаре, на гвозде, вбитом в деревянную стену, висит моя цепь с выбитым на ней номером. Она ждет утра, когда я приду, чтобы щелкнуть замком на моей шее. Она ждет, чтобы раскрутить пружину моих часов внутри меня. Она ждет, когда я снова побегу. Пусть подождет до завтра...

Я вхожу в дом через черный ход и долго моюсь холодной водой на заднем дворе. Вода кажется мне черной в деревянном ведре и мне кажется, что я зачерпываю темное небо, что в моих пригоршнях — ночь. Я прохожу через кухню, где идут приготовления к ужину, здороваюсь с девушками, прижимаюсь на миг щекой к плечу Марты. Она мимоходом касается моей щеки рукой и мне особенно приятно ее прикосновение. Я вхожу в зал и подхожу к Чарли. Он снова пишет цифры в своей черной книжке, но теперь он уже не кажется мне колдуном. Его усталая складка над переносицей разглаживается, когда он смотрит на меня.