— Под капустку?

— Под нее.

— Давай. А потом неси краски, я все равно буду…

— Будешь, будешь, — успокоил Шестоперова Игорь.

Они еще раз сходили в магазин, потом еще, правда, это уже Корсаков помнил смутно.

Анюта подъехала к особняку в первом часу ночи, припарковала машину. Из окна на втором этаже неслась музыка, перед дверью, в луже пива, валялись осколки битых бутылок. Сообразив, что стучать бесполезно, она открыла дверь своим ключом и побежала вверх по лестнице. Навстречу гремела бессмертная «Highway star». Децибелы, сравнимые по мощности с ревом взлетающего «Конкорда», били в лицо с силой ураганного ветра.

Корсаков и неизвестный худой и долговязый субъект с мокрыми бинтами на руках сидели на полу, привалившись к колонкам музыкального центра и орали, что было сил, пытаясь перекричать японскую акустику.

— Ай эм хайвей ста-а-ар!!!

Под ногу Анюте попались раздавленные тюбики с краской. На стене возле кресла имелись два отпечатка чьей-то задницы — синий и красный.

Увидав Анюту, Корсаков приветственно взмахнул рукой:

— Велкам ту зе хотел Калифорния, дарлинг!

— Что здесь происходит, джентльмены? — заорала она, стараясь перекричать Гилана.

Корсаков поднялся на четвереньки, потом утвердился на ногах и, приблизившись к ней, попытался обнять за плечи. Увидев, что руки у него вымазаны краской, Анюта вывернулась.

— Поиски конца… птуального взгляда на возможности челаэческого тела. Новое слово в живописи…

— А это что? — Анюта указала на отпечатки задницы на стене.

— Мощ-щ-щный цветовой аккорд, способный пробудить народные…

— Понятно. Это кто? — Анюта взглянула на субъекта, поднявшегося с пола и таращившего на нее глаза.

— Это? Это же живой классик Леонид Шестоперов! — провозгласил Корсаков, простирая руку. — Леня, представься.

Шестоперов согнулся в земном поклоне, протянул руку забинтованной ладонью вперед, как нищий на паперти, и, чмокнув губами, устремился к Анюте. Ноги его явно не успевали за туловищем, и он перешел на бег, став похожим на стартующего спринтера на стометровке. Анюта отступила в сторону, и Леня, пробежав мимо, обрушился вниз по лестнице, мелькнув на прощание розовыми бермудами.

— О, Господи! — Анюта подбежала к лестнице. — Он же убьется.

— Русского художника так просто не убьешь, — веско сказал Корсаков.

— Позвольте представиться: Леонид, — донеслось от входной двери, как бы в подтверждение его слов.

— Очень приятно, — Анюта решительно подошла к музыкальному центру и выключила его. — Ты как, в состоянии что-нибудь понимать?

— Я в хорошем состоянии, — подтвердил Корсаков, — просто в исключительно хорошем состоянии.

— Это я вижу. Спать будешь с ним, — Анюта кивнула в сторону лестницы, откуда неслись витиеватые приветствия и здравицы в ее честь, — на матрасе. А завтра будешь оттирать этот мощный аккорд, исполненный, как я понимаю, чьей-то жопой.

— Анюточка, я тебя так люблю…

— Только без рук! — Анюта отвела от себя разноцветные пальцы Корсакова. — Музыку больше не включать. Кстати, водка у вас еще осталась?

— Увы, радость моя, — пригорюнился было Корсаков, но тут же воспрял, — но мы можем сбегать…

— Не дай Бог! Где ключ от двери? — она подошла к столу, отыскала среди объедков и пустой посуды ключ и положила в сумочку. — Все ребята, хватит гулять.

— А где шкаф? — вспомнил Корсаков.

— Завтра привезут. Доставай своего классика, и ложитесь. Только руки вымой — весь матрас перемажешь. А Леонид тоже в краске?

— М-м-м… руки у него чистые, — помявшись, сказал Корсаков.

Когда через полчаса Анюта прошла через холл в ванную, Корсаков и Шестоперов похрапывали, обнявшись на надувном матрасе. Надувать матрас они не стали.

В половине восьмого утра Анюту разбудил стук в дверь спальни. На пороге с виноватой миной на лице стоял Корсаков.

— Доброе утро! — глядя в сторону, сказал он. — Слушай, а где у нас коньяк был, что твой папашка подарил? Налей этому живописцу сто грамм, а то помрет.

Анюта отдала ему бутылку и снова улеглась с постель. Только блаженная дремота стала охватывать ее, как кто-то снова поскребся в дверь.

— Корсаков, мне выспаться сегодня дадут или нет? — рявкнула Анюта, распахивая дверь.

— Дадут, — уверил ее Игорь. — Слушай, знаешь какое дело. Леня, — он показал на обмякшего в кресле Шестоперова, — сегодня в Лондон отбывает.

— А я при чем?

— Ну, понимаешь… надо бы ему гипс сменить, а то опоздает. Ну и подбросить не мешало бы…

— До Лондона, что ли? Я — пас.

— Что ты, — будто даже обрадовался Корсаков, — до Шереметьева. А? Ты ж на машине, а я, как понимаешь, сегодня не водитель.

— Во сколько самолет?

— В три часа дня.

— Черт бы вас взял, Игорь Алексеевич! — сказала Анюта и принялась одеваться.

Вдвоем они кое-как свели перестаравшегося с опохмелом Шестоперова по лестнице и загрузили в машину. День был жарким, солнце накалило асфальт, горячий воздух застыл без движения, как стоячая вода в болоте. Корсаков вытер испарину со лба и попытался вспомнить адрес травмпункта, где работал его знакомый. В автомобиле открыли все окна, чтобы Леня хоть немного пришел в себя. На сквозняке он очухался, правда лишь для того, чтобы спросить, куда его везут. Корсаков сказал, что его везут к доктору.

— К доктору — это хорошо, — одобрил Шестоперов. — Будем пить спирт через капельницу.

Анюта остервенело жевала жвачку и демонстративно не обращала на них внимания.

Знакомый врач оказался на месте. Разматывая бинты с рук Леонида, он подозрительно к ним принюхивался. Корсаков вспомнил, что Леня хватал квашенную капусту забинтованными руками, а потом, когда капуста кончилась, высасывал из бинтов рассол. Врачу это было знать необязательно, и Игорь промолчал. Потом снимали гипс, потом накладывали вновь и ждали, пока застынет. Изредка просыпаясь, Шестоперов с тревогой спрашивал у врача, много ли у того спирта. Врач успокаивающе хлопал его по плечу, говорил, что под окном стоит цистерна, и Леня, угомонившись, засыпал снова.

На Варшавку, к Лене домой, приехали только в двенадцать. Шестоперов,