— На, держи!

Томас Амбольт, студиозус третьего курса колледжа Святого Амброзия, ректором в котором был досточтимый брат Пелусий, чей дом стоит прямо у Кембриджского моста, поймал брошенный ему башмак и придирчиво осмотрел его. Хм… а этот варвар оказался неплохим сапожником. Томас вздохнул. Ко всему прочему… За те три месяца своего бегства, за которые они с этим великовозрастным варваром, неизвестно как угодившим в студенты, преодолели почти два десятка стран и уже почти тридцать городов, варвар показал себя хорошим конюхом, всадником, охотником, следопытом, кашеваром, неплохим торговцем, неожиданно сильным мечником и… вот теперь еще весьма недурственным сапожником. Да, еще он забыл упомянуть обжору и выпивоху. Но это как бы компенсировалось. Когда они шли напрямик, а вернее, уж напролом через страшную Геммельгонскую чащу, в мрачной сердцевине которой на много дней пути не встречается ничего живого, и только злобные торки, хлопая своими кожистыми крыльями, перелетают с одного засохшего дерева на другое, ожидая, пока глупые путники, рискнувшие пойти через самое сердце чащи, окончательно обессилят и превратятся в легкую добычу, сам Томас свалился от истощения уже к исходу первой недели, а еще через два дня потерял сознание от жажды. Фляги-то они успели наполнить из ручья на опушке, поэтому первые три дня пить было что, но дорожные мешки так и пришлось бросить в том трактире… А этот варвар не только сам выбрался из чащи, но и выволок еще и его, Томаса. Очнулся он на кровати убого трактира, что ютился у края Геммельгонской чащи, но уже с другой ее стороны. И обнаружил перед своим лицом чашку наваристого бульона и кружку с вином, сильно разбавленным водой (а что еще можно дать человеку после пары недель голода и сухой жажды?), кои с трудом, но вылакал. Так вот, лишь после этого варвар спустился в зал и обожрался, и упился вусмерть.

Все началось тихим мартовским вечером. Томас сидел в библиотеке, поскольку отец Исидор, их преподаватель по риторике, наказал его за продемонстрированные при ответе весьма слабые знания, назначив в переписчики избранных изречений Иосифа Аримафейского. И вот сейчас Томас грустно сидел за переписческой кафедрой и, щуря глаза, поскольку света толстого свечного огарка не хватало, чтобы разогнать темноту раннего вечера, опустившегося на их провинциальный городок, известный остальному миру разве что несколькими колледжами довольно известного в ученых кругах университета, вглядывался в ветхий свиток. Сегодня весь день было сумрачно, вечер наступил рано. Потому Томас не успел справиться с уроком засветло и вынужден был зажечь свечной огарок. Возможно, именно это стечение вроде бы совершенно случайных обстоятельств привело к тому, что ему, не слишком усердному студиозусу третьего курса колледжа Святого Амброзия, пришлось покинуть свою уютную комнатку в университетском кампусе и удариться в бега. В чем был, не успев ни собрать вещей, ни предупредить своего куратора и приятелей- студентов и уповая лишь на Господа и этого дюжего варвара из далеких восточных чащоб…

Странное поскребывание где-то на уровне пола он услышал, когда уже закончил работу и пересыпал свежеисписанный пергамент тонким песком, дабы тот впитал лишние чернила. Томас замер, прислушиваясь. Но поскребывание не повторилось. Тогда он аккуратно ссыпал песок обратно в песочницу и уже совсем собрался скатать пергамент, как вдруг его внимание привлек новый звук. Но на этот раз он был более явственный и точно слышался со стороны двери. Томас отложил пергамент и подошел к двери. Несколько мгновений он прислушивался, а затем осторожно отворил ее и… тут же отшатнулся. Ибо сразу за дверью, плашмя и вытянув руки, лежал человек. Человек был одет в сутану, а его голова была покрыта капюшоном. Пола сутаны задралась, обнажив кривоватую ногу, покрытую густыми темными волосами и обутую в веревочную сандалию.

— Хк-хы-ы… — послышалось из-под капюшона. Томас вздрогнул и торопливо перекрестился. По лежащему телу внезапно пробежала легкая судорога, и из-под капюшона вновь послышался звук — на это раз более осмысленный.

— Ты… добрый христианин? — с натугой выдавило тело.

Томас удивленно сглотнул. Такого вопроса он не ожидал.

— Ну… да.

— Не… отдавай им…, - прохрипело тело и дернуло рукой.

Тут Томас увидел, что вокруг запястья левой руки лежащего человека обмотан какой-то шнурок.

— Что? — испуганно спросил он, не решаясь дотронуться до шнурка, потому что это означало дотронуться и до человека.

А он Томаса очень пугал.

— Не… отдавай… — еще раз прохрипело тело, вновь дернулось — и затихло.

Томас несколько секунд недоуменно пялился на лежащего, а затем сообразил, что человек умер. От этого открытия у студиозуса перехватило дыхание…

Под широким рукавом мертвеца скрывался большой кожаный кошель с каким-то предметом внутри, напоминающим то ли подсвечник, то ли кубок. Томас рискнул извлечь кошель из-под трупа лишь спустя пять минут. Но открыть и посмотреть, что в нем, так и не успел. Потому что где-то внизу громыхнула открывающаяся дверь, и визгливый голос брата Джонатана, личного секретаря ректора, возбужденно прокричал:

— Он точно побежал сюда, ваше преподобие, здесь на ступеньках везде следы крови…

— Ну как, впору?

Томас отвлекся от воспоминаний и пошевелил пальцами ноги.

— Да, Святослав, это… как его, спаси боуг!

— Научился, — добродушно усмехнулся варвар, сидевший с противоположной стороны костра. — Славно. В наших местах люди простые — к путнику завсегда с радостью и участием. Но без благодарности нельзя — обидеться могут. А тогда уж держись…

— Убьют? — испуганно вскинулся Томас.

— Да зачем? — удивился Святослав. — Ты что, тать какой? Или ворог? Зачем тебя убивать? А вот побить могут…

Томас поежился. Он до сих пор опасался, что согласие отправиться с этим варваром в его глухие и необжитые родные места было самой большой ошибкой, которую он совершил в своей такой еще недолгой, но уже переполненной бурными событиями жизни. Впрочем, куда было деваться…

Почему он сразу не отдал кошель преподобному Пелусию, Томас и сам не мог потом объяснить. Может быть, потому что умирающий монах столь страстно, тратя на это последние мгновения своей жизни, убеждал его 'не отдавать им', не уточнив, правда, кому. А ректор с секретарем оказались первыми кандидатами в тех, кому нельзя было отдавать кошель — оттого, что явно преследовали этого монаха… Во всяком случае, несмотря на настойчивые убеждения ректора и вкрадчивые сладкие речи его секретаря, Томас, которого они застали в писцовой с пергаментом в руках, перетряхивающим песок, продолжал упорно твердить: никого не видел, что происходило за дверями писцовой — не знает и вот только закончил переписывать урок, назначенный ему отцом Исидором. Помучив его с полчаса, ректор с секретарем учинили в писцовой форменный обыск и, не найдя ничего, велели Томасу немедленно следовать в свою комнату и, никуда не отлучаясь, ожидать там дальнейших указаний. Как Томас и поступил, напоследок бросив взгляд на плотно прикрытое окошко писцовой, между рамой и косяком которой и были зажаты шнурки кошеля. А сам кошель между тем висел снаружи.

В комнате он стянул штаны, рубаху и забрался под одеяло. Это помогло мало. Одеяло было тонким, лоскутным, а Томаса сейчас бил крупный озноб. Ему казалось, что он сделал страшную глупость — встряв в дела, совершенно его не касающиеся, да еще такие, за которые убивают… Не надо было слушать никаких умирающих монахов, а со спокойной совестью отдать тот кошель ректору и, выкинув происшествие из