царского величества тщательно омоет девица, пригожая и здоровая, дальняя родственница управляющего. И попросил лишь поберечься самому в парной, с непривычки может стать худо…

Петра быстро раздели в четыре руки, он решительно открыл дверь и оказался в моечной — все отделано березой, запах дурманящий и емкость намного больше ванны, но несколько меньше бассейна в обычной сауне. А вода прозрачная и холодная.

Впереди была еще одна дверь, и Петр вошел в нее, застыв прямо на пороге — горячий обжигающий воздух толчком в грудь остановил решительную походку бывшего сержанта и вахмистра.

А тело, все еще чужое для него тело, тут же протестующе взвизгнуло. Но сразу заткнулось, когда Рык вошел в парную и залез на широченную полку. Вверху дальше была еще одна полка, но несколько уже, однако Петр решил не рисковать для начала.

Все же первый раз — «прежний хозяин» баню совсем не любил, по немецкой своей сущности тазиком для омовений обходился, но никто уже не удивился, когда император потребовал натопить баньку ему пожарче. И постарались от всей широты русской души — зайти страшно в эту раскаленную до звонкого воздуха кочегарку.

Вот так и сидел, балдея, а тепло все глубже проникало под кожу, становилось хорошо. Девица же в кадке с кипятком стала запаривать веники, спросила что-то вроде «какими будете».

Петр молча кивнул в ответ: «На твое усмотрение», и продолжил сидеть неподвижно, но жестом приказал скинуть рубашку — париться в ней, что купаться в фуфайке и кирзовых сапогах.

Девица покорно скинула свое одеяние и присела рядышком, чуть касаясь его ноги своим пока еще холодным бедром. Петр скосил взгляд — милый носик, маленькое розовое ушко, тугие остренькие грудки чашечками, так хочется нежно помять их пальцами и припасть к ним губами; небольшой пушок треугольником внизу поджарого нежного животика. Ладная такая девушка, лет 16–17, хорошенькая.

Но сексуальное вожделение так и не охватило тело, не до того ему сейчас было — жарко, даже очень жарко в парной, аж лицо жгло. Внутри тихо тикал секундомер — для первого раза, да в первом заходе нужно сидеть минут десять, не больше, и без пара.

И Петр этот срок легко высидел и пошел на дополнительные пять минут — пот уже катился градом. По привычке он стал тереть пальцами кожу на ноге, — грязь скатывалась вначале нитками, а затем чуть ли не колбасками, и Петр тихо выругался — ходят в кружевах, брызгаются духами, а сами свиньи свиньями.

Пихнул осторожно локтем девицу под упругий бочок, а когда та испуганно на него поглядела, он подмигнул ей, ласково улыбнулся, дабы не пугать, и показал на скатавшуюся грязь.

Девушка ожила и чуток покраснела, улыбнулась ему в ответ, шустро скатилась с полки и взяла какую-то банку. Зачерпнула пальцами густую смесь и тихо сказала:

— Ложитесь на полку, ваше величество, я вас медом с душицей натру!

Он послушно вытянулся на животе — полка была горячей, но не обжигала тело. Благодать. А вот ладошки оказались крепкими и втирали смесь энергично. Затем крепкие и сильные девичьи руки его перевернули на спину и с энтузиазмом и задором стали обрабатывать. Запах меда начал дурманить голову…

— Тебя как зовут, красавица? И чьих будешь?

— Машей. Я Ивана Тимофеевича племянница сродная.

— Руки у тебя крепкие, Машенька!

— Так то от работ, государь-батюшка.

— Понятно…

Продолжать диалог у Петра не хватило терпения — мед жаркой смазкой прихватил кожу, все зудело, и мочи уже не было. Он быстро сквозанул с полки, ворвался в предбанник и стал смывать с себя мед, черпая ладонями из дубовой лохани.

Маша тут же помогла — окатила чуть теплой водой из маленькой кадушки, стерла остатки меда и снова окатила водой. Враз полегчало, и Петр решил рискнуть. Зашел обратно в парилку и велел девушке поддать квасом. И та плесканула от души на камни.

Густой хлебный пар обволок помещение, и Петр чуть не взвыл — будто тысячи раскаленных иголок впились в кожу. Дышать стало трудно, и ему пришлось прикрыть рот рукою.

Однако стоически терпел долго, а потом выбежал и запрыгнул в глубокую лохань. Хорошо, но холодно. Петр выбрался из ванны, схватив поданную Машей руку. Крепко схватил, с умыслом — тут же коварно опрокинув девушку в холодную воду. Маша взвизгнула от неожиданности, но вскоре серебристый девичий смех присоединился к его веселому ржанию.

Войдя в предбанник, Петр обернул девушку в простыню, затем, как патриций, набросил белую ткань на себя. Арап уже накрыл столик — разнообразие холодных напитков ласкало душу, а еды было мало, и та легкая, для желудка необременительная.

И правильно — в бане парятся, а не едят, и водку не пьют. И тем более в парной сексом не занимаются — немало мужиков в бане пятки откинуло, когда в горячей парной под градусом удаль свою мужскую на размякшей бабе показывали.

Пили напитки, проливая капли на грудь, чуть рыбки вкусили — зато Петр много шутил, а Маша смеялась. Давно ему так не было хорошо, как с этой простой девушкой — Лиза с папиком свой корыстный интерес имела, а фрейлины — не более чем светские потаскушки, в постели занятны и интересны, а для жизни утомительны.

А Машу жизнь серьезно побила — отец недавно умер, следом за ним и мать, а ее, сироту горемычную, старший брат отца приютил, но спуску, как другим слугам, не давал. Хоть и не говорила ему это девушка, но между ее тихих слов о многом он слышал, и чуть печальный вид много показывал.

И в баню по приказу дяди пошла, а до этого ни разу с мужчинами не мылась, хоть и принято это на Руси. Бани-то общие. Но император Всероссийский вроде как и не мужчина, а царь-батюшка, коему отказывать не принято.

И сам Петр в обычное человеческое участие всей душой окунулся и, наплевав о секретности, многое о себе Маше рассказал, за исключением своей, той далекой уже жизни.

А потом они снова в парилку пошли и хлестали вениками друг друга до одурения, до красноты тела, и в бассейне вдвоем купались, квас с одного кувшина пили, и опять в парную. А потом в предбанник выскочили, хохоча, красные, распаренные…