– Сам-то идти сможешь?

– Только с тобой под руку…

Фома фыркнул, я тоже, но смех дикой болью отозвался в рёбрах, и он действительно потащил меня едва ли не в обнимку. Митю и Гороха с тем же почетом и пиететом волокли следом.

Как-то не задался сегодня вечерок, не находите? Что-то часто нас стали бить, причём непонятно кто, а значит, вдвойне обидно. Нет, если это все-таки скоморохи, я завтра весь цирк повально арестую, без всякой санкции, а уж государь поучаствует от души. Доказательств нет и не будет, но и терпеть такой беспредел мы больше не намерены! Вот сейчас доковыляю до Яги, и всё ей расскажу… Она ж их всех… Размажет! Заколдует! Превратит не знаю в кого… Бабка у нас на этот счёт – ух! Ох! Ай… больно-то как… сначала дойти надо…

– Никитушка, сокол ясный! Да что ж враги злостные с тобою содеяли?! Да где ж Господь на небесах, что супротив милиции такое допускает? Да чтоб у них руки отсохли, ноги отвалились, зубы выпали, волосья перхотью изошли! Убили, избили, угробили свет очей моих, участкового-о! – вовсю голосила бабка, пока нас заносили в баню и поштучно укладывали на лавках. Там мы довольно быстро пришли в себя. Не знаю, как и чем бы лечили в московских стационарных клиниках, но здесь, в Лукошкине, всё лечится баней!

Строгий Еремеев, распорядившись усилить охрану, самолично закатал рукава и взялся за веник. Четверо стрельцов поопытнее помогали ему в этом нелёгком деле. Сначала нас по три раза окатили ледяной водой, потом пропарили, потом окатили ещё раз, но уже холодным квасом, и опять в парную. И только после этого, красных и распаренных, переодетых в чистые рубахи-подштанники, с почётом сопроводили в дом!

Яга хлопотала у стола, невозмутимый Василий по-прежнему сидел как приклеенный в её горнице, конспектируя всё, что следует. На белоснежной скатерти никаких разносолов – водка, каша, чёрный хлеб и малиновое варенье.

– А я иду по ночи, без службы, ровно бобыль неприкаянный… Думаю, повеситься али напиться с горю? Как вдруг девка молодая меня за рукав тянет, дескать, в проулке участкового бьют! Благо наряд наш стрелецкий недалече шёл, я молодцам свистнул, да и на выручку… Пока поспел, вы уж лежите все…

– Ежели б меня с заду между ног в причинное место не саданули… Ежели б они пальцы свои немытые мне в глаза не совали… Ежели б трусы исподние, красные, заграничные, на голову не надели… Ежели б…

– Никита Иваныч, а вот ты как думаешь, они знали, что я царь?! Ить тогда ж дело не уголовное, а политическое вырисовывается. Может, за энтим из боярства кто стоит? Может, Бодров, боров брюхатый, за позор свой мне месть лелеет, бес-пре-це-дентную, во!

Я только молча кивал в ответ всем и каждому, не вдаваясь в обсуждение первопричин и подробностей. Всё произошедшее требовало обстоятельного осмысления и очень тонкого анализа. Где-то тут, вне всякого сомнения, крылась какая-то зацепка, связующая ниточка, и я никак не мог ухватить её за хвостик, хотя казалось, ещё чуть-чуть и… Вот дальше этого «и» ничего не было. Голова соображала из рук вон плохо, синяки и прочие побитости болели нещадно, а от водки перед глазами колыхался призрачный туман, в котором почему-то успешно плавали все, кроме меня.

Баба Яга ни во что не вмешивалась, ни с кем не спорила. Всех утешала, сочувствовала, нахваливала, ловко подливая во все стопки из пузатого зелёного штофа. Разговоры становились всё ярче, эмоциональнее, я тоже начал что-то нести: четыре здоровых мужика грохали кулаками по столу, слёзно просили друг у друга прощения, делились самым интимным и клялись в вечной дружбе. Как и кто уносил меня наверх – не знаю… Спал без задних ног, без снов и без малейшего зазрения совести.

Утром бедный петух едва не сорвал себе горло, пытаясь меня добудиться. Я на него просто не реагировал, то есть игнорировал втёмную как враждебный обществу элемент! Открыл глаза, только когда в дверь осторожненько постучала бабка:

– Вставай, голубок, пора! Да и надобность великая… Ну, может, и не великая, однако ж серьёзная – сама царица к нам в отделение пожаловала! По мужу печётся…

– Ну так… выдайте ей мужа, я-то тут при чём?

– А при том! – чуть возвысила голос Яга. – Неча головоньку забубённую под подушку прятать, сам вон выйди, да и скажи, ты у нас начальник!

– И что, без меня никак? – всё ещё зевая и зачем-то споря на пустом месте, упёрся я.

– Да ты ноченьку вчерашнюю помнишь ли?! Дак ведь государю нашему кормильцу-поильцу так под руководством твоим харю сусальную расписали, что с утра до вечера не налюбуешься! Как, что, где, почему – дело не при мне было, значит, сам ответ держи…

Быстренько накинув рубашку, я сунул ноги в тапки и подскочил к окну. Дежурные стрельцы как раз распахивали ворота – Лидия Адольфина прибыла во всей красе, при полном параде, с помпой и половиной боярской думы в придачу. Как же, у них царь пропал! В отделение ушёл и не вернулся, собирай слуг верных, матушка царица, едем на милицию бочку катить! Нет, доведут они меня до инфаркта…

Вниз слетел уже через полторы минуты, при полной форме (домовой в плане глажки и чистки не подводил ещё ни разу!), бодрый, спокойный, разве что неумывшийся и с нечищеными зубами. Горох спал в горнице, на лавке у печи, и, судя по умиротворённому храпу, подниматься ни в какую не собирался. Яга выбежала ко мне из своей комнатки, поправляя праздничный платочек на голове, и торжественно подняла со стола каравай хлеба с солонкой.

– Идут.

– Хорошо. А это… Митька где?

– На базар я его отправила, яиц к обеду прикупить. С его-то побитостями на фасаде кажный продавец скидку сделает, из сострадания…

На мгновение в голову стукнулась трезвая мысль провести логические параллели и самому посмотреться в зеркало – в каком хоть я виде? Скосив взгляд на бабкин самовар, я внутренне содрогнулся и понял, что пропал… Весь, целиком, со всеми потрохами: отделение закроют в связи с недопустимым моральным обликом участкового и его лицом, несовместимым с занимаемой должностью. Под правым глазом у меня горел такой фонарь! А цвет, а полутона, а переливы…

– Матушка светлая царица! – грозно проорали на крыльце. Воспитанные стрельцы распахнули двери, и величественная, как немецкая архитектура, государыня осчастливила нас своим визитом. Двое сопровождающих бояр мрачно сунулись следом…

– Гутен абенд! Добрий утро, хороший погодка, ништо, что я есть без приглашений напить чаю? – милостиво улыбнулась Лидия, старательно обнажая все зубы сразу и приподняв на уровень груди перевязанную шпагатом коробочку. – Здесь тут настоящий австрийский яблочний штрудель. Как это… прошу в вашу шалашу!

– Милости просим, – гостеприимно поклонилась Яга и, видимо, переборщила. В бабкиной пояснице что-то предательски хрупнуло…

Государыня ещё раз улыбнулась и обернулась ко мне, старательно стоявшему боком.

– Герр полицайн, я немного поутомить фас на тему, где есть мой венценосний сюпруг?

– Э-э… присаживайтесь, – широко предложил я, ответно улыбаясь одной половиной лица. – Ваш муж здесь, вон на лавочке отсыпается.

– Оу! Тогда ми зря так шалим? мушлим?! шумим! Я буду шепотать… – Она села на край скамьи, поставив штрудель в центр стола, и несколько недоуменно покосилась на всё ещё стоящую в поклоне бабку.

– Никитушка… – осипло выдавила Яга, – не позорь перед людями – упрись-ка мне коленом в спину, да и выпрями!…

– А… если она сломается?

– Да шиш бы с ней! Тогда хоть в угол какой меня переставь…

Лидия Адольфина с чисто нордическим спокойствием восприняла тот факт, что я, не извинившись, приподнял стоящую буквой «зю» домохозяйку и аккуратно перенёс её в дальний угол комнаты, прижав узким тылом к тёплой печке. Хорошо ещё большинство бояр, дружно выражая мне своё неуважение, предпочли остаться во дворе, а так хоть сквозь землю провались!

– Как прошёл вшерашний обхват?