конфликтной, она была «патриоткой издательства», которая для себя лично ничего не хотела, а добивалась лишь одного — нравственно-содержательных человеческих отношений на работе и вне работы.

В «Советском художнике» она начала работать в год рождения издательства и отдала издательству тридцать лет жизни. Бывали и у нее тяжкие минуты, когда хотелось уйти, но она перебарывала себя, потому что не мыслила жизни без людей, которые были с ней рядом.

Вот что интересно: многие из нас изменяли издательству, и все, кто изменил, возвращались раньше или позже. Потому что работа — это в первую очередь люди, это понимание между людьми. А микроклимат у нас в корректорской был действительно хорош, мы чувствовали себя единым организмом.

Миля не терпела лакейской фразы: «Мы люди маленькие», услышав ее, она взрывалась: «Мы — люди! А маленькие — это муравьи». Вообще она ненавидела сюсюкающую речь: разные там: «билетики», «пакетики» и т. д. Очень остро было развито у нее чутье на льстивость и неискренность.

Человеческое общение, понимание выражаются иногда в подробностях, деталях, мелочах, мимолетностях не менее ярко и полно, чем в больших масштабных делах. Вот я еду в Гурзуф, в молодежный лагерь. Миля, страстная путешественница, туристка, достает для меня путеводитель по достопримечательным местам Крыма. Я возвращаюсь, и она сокрушается, даже негодует, что мне — невероятная непочтительность! — в Ялте недостало времени посетить домик Чехова. Через много лет я опять была в Гурзуфе, поехала в Ялту и написала ей оттуда: «Вообразите мое невезение, выбралась сюда лишь для того, чтобы побывать в чеховском домике, но, увы, он закрыт на ремонт…»

Потом она совсем но-детски открыла мне, что мое письмо, а точнее моя память о ее неудовольствии по поводу того, что я не побывала у Чехова, доставили ей живую радость.

Вот я в трехдневной командировке в Каунасе, где помещается типография, выполняющая наш заказ. Стараясь не потерять ни одной минуты, успеваю побывать и в музее Чурлёниса, и в 9-м форте, и на концерте колоколов, у интересных коллекционеров города.

Соседка по номеру в гостинице — в удивлении.

— Вы, наверное, не первый раз в Каунасе?

— Первый.

— Откуда же вам все это известно? Я вот вторую неделю живу…

— А у меня отличный гид, — с гордостью отвечаю, — когда я уезжала, моя сотрудница набросала план, куда непременно нужно пойти.

Или — общая поездка в Ленинград. Я в унынии: у меня уже двое детей, с ними не поедешь, отказываться от Ленинграда, от несбывшейся мечты тоже не хочу. Конечно, можно было бы поехать и с детьми, но семейный бюджет… С мужем я тогда уже развелась. Мои сомнения, колебания одним ударом «разрубает» Миля: «Юля, возьмите деньги, мне они сейчас не нужны, забирайте девочек и поезжайте. Никаких возражений!»

Не успела я опомниться — она уже убежала в культсектор и там все оформила, обо всем договорилась.

Она обожала делать оригинальные подарки: ко дню рождения, к новоселью… У нас у всех до сих пор ее дары. Дарить же ей что-либо было нелегко — она полагала, что любой подарок, даже самый пустяковый, должен иметь определенное функциональное назначение. И то, что нам казалось красивым, ее оставляло равнодушной. Разные там чашки, вазы, косынки она домой не уносила, а складывала в сейф (долгие годы она была бессменным казначеем кассы взаимопомощи), и вот, когда ее не стало, мы нашли в сейфе рядом с аккуратными папками документов и наши подарки, что, не скрою, несказанно нас огорчило.

Мы похоронили ее хмурым февральским днем. Вернулись в издательство, чтобы помянуть. Утрата объединила нас за горестным столом.

Нам казалось, что все ее добрые дела были на виду и ничего нового мы не узнаем. Но вот поднялся редактор и рассказал, как Миля двадцать лет назад всю ночь (это после утомительного рабочего дня!) в машбюро печатала его дипломную работу, вычитывала, поправляла, перепечатывала опять, и когда он заикнулся о деньгах, гневно ему возразила: «Это для меня не халтура!»

Расходясь, мы думали: казалось бы, ну, как немного нужно, чтобы тебя любили на работе: жить по совести, честно исполнять долг и, как пишут в характеристиках, быть отзывчивым и чутким товарищем. Верно? Казалось бы немного, но в житейских буднях, в заботах и невзгодах повседневности это немногое норой оказывается для людей совершенно недостижимым. А чтобы достигнуть, надо, наверное, уметь отсекать от жизни, как это умела Миля, все несущественное, все лишнее. Не мучать себя из-за того, что кому-то увеличили зарплату на десять рублей, а твою оставили на том же уровне, не терзаться неотвязной мыслью, что сослуживица купила люстру за семьсот рублей для передней, а вторая щеголяет в коже с ламой, а третья побежала за импортным стиральным порошком, забыв тебя захватить с собой…

Над суетой, над суетой — выше, выше! Это Миля умела и завещала нам.

Мы начинали верить, что духовное общение таит в себе больше радости, чем ощутимые материальные блага.

Не могу забыть, как в последний раз ехала с ней из нашей поликлиники. Ей-то было уже известно, что конец недалек, а я все еще, как с мамой, надеялась на чудо. И вот едем мы с ней из Коньково- Деревлево и она рассказывает: какая церковь когда-то стояла на этом месте, кто ее строил, чем были имениты эти деревни, ставшие сегодня Москвой.

Она уходила из жизни мужественно и попросила нас лишь об одном, не забывать о ее ста-рой-старой матери.

…Думаю, что герой «Монолога одинокого человека» никогда не стоял бы у полотна железной дороги в страшном раздумье: «быть или не быть», если бы почувствовал хоть однажды необходимость, нужность людям.

Читая мое письмо, можно задать резонный вопрос, а почему вы раньше молчали и не рассказывали о милом, добром человеке? Мелитина Леонидовна — я убеждена — разгневалась бы при жизни, она не терпела публичных «изъявлений чувств». И у меня рука бы не поднялась писать о ней в редакцию, когда она была жива. Теперь, наверное, нужно.

…Я сама не столь уж счастливый человек — уже пять лет воспитываю детей одна, испытала в жизни и обиды и измены…

Но все-таки жизнь — это такой подарок! Может быть, если бы не Мелитина Леонидовна, я бы не понимала это так полно, как понимаю сейчас.

Самые убедительные письма — письма «судьбинные», в них дорогая автору мысль доказывается не с помощью умозрительной системы тех или иных аргументов, а в раскрытии живой человеческой судьбы. Вот к подобным письмам и можно отнести рассказ о Мелитине Леонидовне Антоновой. В письме — судьба, и оно убеждает поэтому неотразимей самых веских доводов: человек, испытывающий чувство общности с людьми, не может быть, не будет одинок.

Люблю судьбинные письма… Вот одно из них: от педагога В. Н. Вишневской.