людей».

Вот эти новые изящные стихи и увлекли наших поэтов. Но они взяли только внешнюю оболочку и вдохнули в нее всю страстную и мятежную душу римлян. И стихи ожили. В них воспевались не славные подвиги, а дружба, любовь, вино и веселые проказы. Вокруг их стихов сразу же возникли споры. Пожилые люди подняли их на смех. Они говорили, что темы их ничтожны, размеры вычурны. Зато среди молодежи появились страстные поклонники новой музы. Новых поэтов называли неотерики, то есть модернисты. Нужно сознаться, что и Цицерон не относился к поэзии неотериков серьезно. Он не понимал их, как Бунин не понимал символистов. Он оставался верен старику Эннию. Модернистов он не осуждал, а только иногда добродушно подсмеивался над ними. Зато его соперник Гортензий, любивший все модное и все новое, был в их кружке как дома.

Конечно, все друзья Катулла были влюблены. И на любовь они тоже смотрели по-новому. Им было все равно, кто их богиня — замужняя матрона или гетера, знатная дама или прачка. Любовь, считали они, освящает все. Они отвергали все условности света, и Катулл с вызовом говорил: «Будем жить и любить, а ропот угрюмых стариков будем ценить в один медный грош» (5). Разумеется, и сам Катулл был влюблен, и не раз. И любовь приносила ему всегда только радость. Он со смехом рассказывал о своих веселых приключениях молодым друзьям. Но вот однажды он увидал ту, которой дал имя Лесбия. Судьба его была решена. Он пропал сразу. Его посетила любовь, которая редко выпадает на долю смертного.

(В подлиннике эти стихи звучат особой, ни с чем не сравнимой музыкой.) Много мук, много пылких и страстных надежд испытал наш влюбленный. Довольно сказать, что Лесбия отнеслась к своему молодому воздыхателю более чем благосклонно. Однако тут появилась новая трудность. Почему-то им негде было встречаться (быть может, Катулл снимал такую хибару, что ему стыдно было пригласить туда свою богиню). Выручил его один верный, но легкомысленный друг. Он предоставил ему для тайных встреч свой старинный фамильный дом.

Катулл был наверху блаженства. Сколько страстных и нежных стихов он посвятил ей! Все, что бы она ни делала, казалось ему прелестным, дивным, обворожительным. Смеялась ли она, играла ли с ручным воробьем, подставляя милый пальчик его яростным укусам, он был в восторге (2; 5). Глядя на свою возлюбленную, он говорил:

Уже счастливый любовник с насмешливым презрением глядел на законного супруга. Уже мнил себя самым счастливым. Уже Лесбия сказала ему, что любит его одного, даже владыка богов Юпитер тщетно молил бы ее любви (83). «Жизнь моя, ты обещаешь, что наша нежная любовь продлится вечно. Боги великие, сделайте так, чтобы это исполнилось… чтобы через всю жизнь мы пронесли союз святой любви» (109). Замечательно, что эту свою любовь, любовь незаконную, он звал не связью — она была для него «союзом святой любви».

Увы! Молитва его не была услышана. Счастье продлилось недолго. Внезапно Катулл узнал злую весть: его подруга неверна. Удар был страшен. Он пришел в неистовую ярость, обрушил на нее вихрь проклятий и грубой брани. Разумеется, он вскоре пришел в себя, ужаснулся тому, что сделал, и упал к ее ногам в остром, мучительном раскаянии. В тоске он отрекается от своих слов.

Лесбия смилостивилась. Катулл склонен был считать все случившееся дурным сном. Казалось, снова вернулись прежние блаженные дни.

Но на сей раз блаженство минуло еще быстрее. Измены следовали одна за другой. Лесбия вела себя все развязнее, все грубее и бесцеремоннее. С ужасом глядел Катулл на это страшное падение. Часто она со своими новыми приятелями ездила кутить в один модный ресторан. Находился он в самом центре на Форуме возле храма Кастора. Среди этой компании выделялся один — ее последняя любовь. Звали его Эгнатий и родом он был из Кельтиберии, то есть Испании. Он не отличался ни умом, ни остроумием. Привлекательным в глазах Лесбии его делало другое — у него была очень красивая борода и, главное, совершенно поразительные, ослепительной белизны зубы. Его роскошная «голливудская» улыбка сражала наповал. Вот почему он улыбался всегда; даже на похоронах широкая улыбка не сходила с его лица (39).

Черное отчаяние владело Катуллом, когда он в тоске бродил в сумерках возле ярко освещенного