политическому самоубийству. Аграрные законы со времен Гракхов были неодолимым орудием демократии. Всем памятно было, как знаменитый Сципион Эмилиан, любимец народа, выступил против гракханского закона и чернь прервала его ревом и проклятиями[61]. Поэтому при одном слове «аграрный закон» сенаторов буквально передергивало. Казалось, каждый, кто выступит против Рулла, неминуемо будет освистан, чуть ли не побит камнями. И если консул осмелится вступить в открытую борьбу с демократами, вся былая любовь к нему народа превратится в жгучую ненависть. Толпа, этот страшный зверь, которого он, казалось, приручил, обратится против него и растерзает. Вот почему должны были сильно изумиться многие, когда Цицерон, сокрушив перед отцами доводы Рулла, в заключение произнес следующее:
— Я окажу самое решительное сопротивление всей этой затее; я не допущу, чтобы эти люди в мой консулат привели в исполнение… свои губительные для нашего государства замыслы… Вот вам мой вызов: приглашаю вас на народную сходку; пусть сам римский народ нас рассудит
Последние слова он произнес, глядя прямо в лицо Руллу, который сидел на сенаторской скамье против него. Сказав это, консул закрыл заседание сената. А вскоре он появился на Форуме, где его уже с нетерпением ждали толпы народа. Разумеется, сенат явился на площадь в полном составе. Пришли и горячие противники реформы, и друзья консула, явился и Рулл со своей командой. И те и другие с напряженным вниманием ждали, что будет. Как отважится оратор приступить к роковой теме? Как сможет он преодолеть крики возмущения, вопли и свистки? Рулл со злорадством ждал этой минуты.
Между тем Цицерон поднялся на Ростры и с самым любезным видом стал благодарить народ за оказанную ему милость. Затем он прочувствованным голосом заявил, что никогда этого не забудет и отныне и до гроба он — демократ. Но демократ не такой, как все, нет — он демократ истинный. И он будет решительно бороться с демократами ложными. Слушатели-сенаторы затрепетали. Вот, вот, наконец, настала роковая минута. Сейчас на оратора обрушится бушующий поток общей ненависти!.. А Цицерон, казалось, не замечая всеобщего волнения, с самым ласковым и благодушным видом продолжал:
— Скажу искренне, квириты: аграрный закон, как таковой… я порицать не могу. Я помню, что двое славных, умных, безгранично преданных римской бедноте мужей, Тиберий и Гай Гракхи, отвели бедным гражданам наделы… земли… Я не принадлежу к тем консулам — их же большинство, — которые считают преступлением хвалить Гракхов; напротив, я признаю, что их дальновидными и мудрыми законами укреплены многие части нашего государства.
(Здесь необходимо небольшое замечание. Цицерон всегда считал Гракхов вредоноснейшими людьми. В трактате «О государстве» он даже сокрушается, что такому герою, как убийце Тиберия Гракха, Рим не воздвиг памятника.)
Итак, он всем сердцем любит Гракхов, продолжал Цицерон. Вот почему, узнав, что трибуны готовят какой-то аграрный закон, он пришел в восторг и немедленно предложил им свою помощь и содействие.
(Еще одно небольшое замечание. Цицерон с самого начала видел Рулла насквозь и считал прохвостом.)
Много раз, продолжает Цицерон, пытался он выведать у Рулла, в чем же заключается его закон. Но трибун всякий раз принимал таинственный и мрачный вид и значительно молчал. Вообще он сделался каким-то нестерпимо надутым и важным — надел тогу дедовского покроя, перестал даже бриться, оброс всклокоченной бородой, вид имел грозный и свирепый, так что каждому при одном взгляде на него становилось ясно — этот человек задумал нечто великое.
Цицерон просто сгорал от любопытства и с нетерпением ждал текста закона. Рулл вступил в должность. Через два дня он созвал народ на собрание[62], чтобы разъяснить наконец свои планы. «Все сходятся с величайшим напряжением. Начинается речь, речь длинная и с отличным подбором слов; один только недостаток усмотрел я в ней, именно тот, что во всей громадной толпе слушателей не было никого, кто бы мог понять, о чем собственно оратор говорит: но я не умею сказать, был ли у него при этом какой-нибудь умысел или ему просто нравилось такого рода красноречие. Все же наиболее сообразительные из публики стали подозревать, что он хочет сказать что-то о каком-то аграрном законе». Так ничего не поняв, Цицерон пошел домой. «Наконец… вывешивается самый текст закона. Тотчас же по моему приказанию отправляются к тому месту, где он был вывешен, одновременно несколько писцов и приносят мне копию».
Цицерон достиг своей цели — он заинтриговал слушателей. Увлеченные живым его рассказом римляне уже не замечали, что речь пошла об аграрном законе, возбуждавшем такой их восторг. Они слушали, боясь упустить хотя бы одно слово. «Клянусь вам, квириты, что я приступил к чтению и изучению этого закона с искренним намерением принять его под свою защиту… ибо ваш консул — демократ на деле, а не на словах… Но это желание было тщетным». Он с ужасом убедился, что под видом аграрного закона Риму преподносилось нечто страшное
Теперь Цицерон, полностью овладев вниманием слушателей, стал разбирать закон пункт за пунктом, глава за главой. Доводы его были разительны, критика убийственной, доказательства математически четкими. Впрочем, справедливость требует сказать, что иногда он прибегал и к иного рода аргументам. Опытный адвокат, он привык выворачивать наизнанку показания свидетелей. И сейчас он ловил каждую ошибку, каждую оплошность противника и делал молниеносный выпад. Известно, какой язвой для Рима была праздная чернь, эта толпа, которая требовала хлеба и зрелищ и готова была продаваться любому политику. Сам Цицерон считал ее злейшей пагубой Рима. Когда несколько лет спустя обсуждался один закон, наш герой нашел его во многом разумным, ибо, как он выразился, «можно будет вычерпать городские подонки»
— Можно подумать, что он говорит о какой-то грязной луже, а не о добрых, честных гражданах!
Квириты, которых собрались «выкачивать», разумеется, пришли в бешеное негодование.
Словом, по выражению самого Цицерона, то была не речь, а «меткий, сокрушительный удар»
С самим же Руллом произошло то же, что со многими другими противниками Цицерона. Он потерял дар речи. Консул бросил ему в сенате перчатку. Сейчас они перед лицом всего Рима должны были скрестить шпаги. Но язык Рулла прилип к гортани, он стоял под шквалом ударов Цицерона и не мог произнести ни слова. Однако, когда Цицерон кончил, он опомнился. Он понял, что состязаться с консулом ему не под силу. Поэтому, вместо того чтобы принять его вызов, он созвал народную сходку и за спиной Цицерона обвинил его во всех смертных грехах, вплоть до того, что он сочувствует сулланцам. Народ был ошеломлен и не знал, что и думать. Но наш герой, не теряя ни минуты, снова созвал собрание. Он сразу заметил в народе перемену — его встретили каким-то зловещим молчанием, какими-то недобрыми взглядами. Казалось, Рулл мог торжествовать. Но Цицерон заговорил — и народ, как послушное стадо, снова побежал за ним. Он опять во всеуслышание бросил вызов Руллу и его команде:
— Народные трибуны поступили бы целесообразнее, квириты, если бы соблаговолили в моем присутствии высказать те изветы, которые развили вам без меня… Но так как они до сих пор уклонялись от открытого спора со мной, то я покорнейше прошу их пожаловать на мою сходку и хоть по повторному предложению явиться туда, куда они по моему первому зову прийти не пожелали
Но Рулл и на этот раз не осмелился поднять перчатку. Более того. Он даже не решился поставить свой закон на голосование. Цицерон, говорит Плутарх, «не только провалил законопроект, но и принудил
