свойственному его возрасту легкомыслию, он на пиру себя не берег, вследствие чего заболел и несколько дней спустя умер. Кто может это засвидетельствовать? Тот же, кто засвидетельствовал и свою скорбь, отец — да, отец покойного юноши. В его душевной боли малейшая улика заставила бы его перейти к скамье обвинителей свидетелем против Авла Клуэнция; а между тем он своим свидетельством выручает его».

И, обращаясь к секретарю, Цицерон предложил ему прочесть показания Бальбуция.

— А ты, — повернулся он к отцу умершего, — будь столь любезен, привстань на минутку, прослушай этот неизбежный рассказ, как он не горестен; я не буду распространяться о нем.

И после завершения чтения:

— Спасибо тебе, что ты исполнил долг честного человека и не дозволил, чтобы твое горе было источником несчастья и лживого обвинения невинного человека (168).

Теперь последнее обвинение — убийство Оппианика Старшего. Как помнит читатель, Оппианик умер, отведав отравленного хлеба, поднесенного ему неким Марком Азеллием, убившим его, как гласило обвинение, по наущению Клуэнция Габита.

Прежде всего Цицерон рассматривает возможные мотивы предполагаемого убийства.

— Тут я спрошу прежде всего, какая у Габита была причина желать умерщвления Оппианика? Он был его врагом, знаю; но ведь люди желают смерти своим врагам либо из страха, либо из ненависти. Какой же страх мог заставить Клуэнция отважиться на такое преступление? Кому был страшен Оппианик, понесший уже кару за свои злодеяния и исключенный из числа граждан? Или Клуэнций боялся козней со стороны погибшего? Обвинений со стороны осужденного? Свидетельских показаний со стороны изгнанника? Но вы скажете, пожалуй, что Габит ненавидел своего врага, а потому не хотел, чтобы он наслаждался жизнью. До того ли был глуп Габит, чтобы считать жизнью ту жизнь, которую вел Оппианик, жизнь осужденного, изгнанного, всеми покинутого человека? Человека, которого вследствие его невыносимого характера никто не хотел пускать под свой кров, удостоить разговора, приветствия, ласкового взгляда? Такая жизнь возбуждала досаду Габита? Да ведь чем непримиримее и пламеннее была его ненависть к Оппианику, тем более он должен был стараться продолжить ему эту жизнь! И вы говорите, что он, его враг, ускорил его смерть, единственный исход из его горемычной жизни?! (169–171).

Второе. Это обвинение выглядит столь же надуманным и голословным, как предыдущее. Кто предполагаемый сообщник Клуэнция? Азеллий. Кто он? Лучший друг Оппианика. Нет ни одного свидетельства, что этот человек хоть когда-нибудь состоял в каких бы то ни было отношениях с Клуэнцием.

Третье. Предположим, что все так оно и было — убийца Азеллий, друг покойного. Убил он по наущению Клуэнция. Но позвольте, почему же тогда этот Азеллий остался безнаказанным? Почему отравитель не под судом?

— Почему ты, — обратился Цицерон к Оппианику Младшему, — ты, которого сыновняя любовь заставила выступить обвинителем, так долго оставляешь безнаказанным этого Азеллия?

Кроме всего прочего, это бы сильно облегчило дело. Так поступил Клуэнций, который привлек к суду сначала непосредственного исполнителя Скамандра, затем его патрона и под конец уже, когда их вина была доказана, самого Оппианика.

И потом, кто же и когда отравлял человека хлебом? Дело в том, что тогда применяли яды, растворявшиеся в жидкости. Нет, ни одной весомой улики против Клуэнция нет.

— Но, говорите вы, остается факт скоропостижной смерти Оппианика!

Однако такие случаи так часты, что «не могут служить мало-мальски серьезной уликой в отравлении». Причем, если бы мы даже допустили подобное отравление, из этого никак не следовало бы, что отравитель Клуэнций. Но дело в том, что сама эта скоропостижная смерть не более чем вымысел. Очевидно, после римской эпопеи и крушения всей его жизни здоровье Оппианика пошатнулось. Во всяком случае, он заболел и болезнь его сопровождалась мучительными припадками. Тут он поссорился с женой и, оставив ее, отправился в другое место. По дороге он свалился с лошади и сильно повредил легкие. У больного началась лихорадка. Вскоре он умер. Никаких следов, никаких свидетельств отравления у него тогда не обнаружили. «Как видите, судьи, обстановка его смерти никаких улик не содержит» (772– 775).

Все это случилось в 69 году, то есть три года назад. Почему же, спрашивается, дела об отравлении не возбудили тогда же? Чего ждали обвинители? И вообще — какие у них улики, позволившие обвинить Клуэнция? Оказывается, спустя несколько лет после смерти Оппианика его вдова Сассия узнала это из допроса рабов, якобы замешанных в это дело. Допросы предъявлены суду. Да, но где же сами свидетели? Где те два раба? Они убиты. Сассия велела их умертвить за их преступление. Она поступила так же, как много лет спустя сделали Леди Макбет и ее супруг, убившие обвиненных ими в убийстве слуг! Мало того. Эта свирепая женщина подвергла рабов пыткам, чтобы вырвать у них нужные ей показания! Но все протоколы допросов производят впечатление не записи слов истязуемых. Нет. Перед судьями чистая подделка. И можно ли осуждать человека, имея в руках единственную улику — показание рабов, убитых обвинителями?

Читатель помнит, что на передних скамьях сидели так называемые advocati и laudatores — почтенные люди, которые могли засвидетельствовать, что они давно знают обвиняемого как честного добропорядочного человека, совершенно не способного на преступление. Кто же был такими advocati и laudatores для Клуэнция? Кто мог засвидетельствовать перед Римом его честную жизнь?

— Знайте, судьи, — возвысил голос Цицерон, — знайте, судьи, что все ларинаты — это звучит невероятно, но тем не менее это так — все ларинаты, которые только чувствуют себя здоровыми, явились в Рим, чтобы по мере сил поддержать его в его опасности своим сочувствием… Знайте, что они на это время оставили свой город на попечение женщин и детей, что Ларин в настоящую минуту оберегается только общим мирным положением всей Италии, а не своими домашними силами. Но даже те, кто остался дома, не менее присутствующих тревожатся и денно и нощно в ожидании вашего приговора.

Они не просто пришли, они принесли хвалебный отзыв о своем земляке, составленный в самых пылких и восторженных выражениях. Сейчас, когда Цицерон указал на них рукой присяжным, они все зарыдали.

— Их слезы, судьи, служат вам доказательством, что все гласные плакали, утверждая этот отзыв (195–197).

Этого мало. Оказывается, в Рим вместе с ларинатами явились все жители окрестных областей!

— Вот знатные депутаты ферентанцев, вот не менее достойные представители марруцинцев[57], вот… почтенные римские всадники из Теана Апулийского и Луцерии. Из Бовиана и других самнитских городов были присланы очень лестные отзывы, оттуда же явились знатные представители общин (197).

И все эти люди со слезами на глазах молят присяжных за Клуэнция!

Итак, наконец все нити преступления вытянуты на свет Божий. Страшный клубок наконец распутан (189). Но тут возникает один вопрос. Как же случилось, что такой тихий, благонравный человек, как Клуэнций, человек, столь любимый согражданами и соседями, вдруг стал жертвой такого ужасного обвинения? Дело в том, что у Клуэнция был враг, враг страшный. Именно этот враг стоял за всеми обвинителями, именно он с рвением охотничьей собаки отыскивал против него улики. Кто же был этот злобный враг? Сассия, вдова Оппианика, родная мать Клуэнция.

— Да, судьи, мать; во всей своей речи я буду называть ее матерью того человека, к которому она относится с ненавистью и жестокостью врага, и, слушая рассказ о своих бесчеловечных преступлениях, она каждый раз услышит то имя, которое дала ей природа; чем более само имя «мать» вызывает чувство любви и нежности, тем сильнее будет ваше отвращение к этой матери, которая уже столько лет и теперь больше, чем когда-нибудь, желает гибели сына… Всякий раз, когда Авл Клуэнций испытывал какое-нибудь бедствие в своей жизни, всякий раз, как он видел смерть перед собой, всякий раз, как ему угрожало какое-нибудь несчастье — единственной виновницей и зачинщицей его злоключения была его мать… Знайте, что этот самый процесс, эта самая опасность, вся толпа свидетелей, которая предстанет перед вами, — дело этой матери: она их с самого начала припасла, она в настоящее время их получает, она все свои усилия и средства приложила к тому, чтобы процесс состоялся; мало того, она сама недавно из Ларина примчалась в