движения его души. Таким образом, можно составить целый том, где описана жизнь Цицерона день за днем, час за часом. Но такая книга вряд ли имеет смысл. Неспециалисту это будет скучно, а специалист скорее уж прочтет сами письма Цицерона. Итак, нужен выбор. Надо найти главную нить в жизни Цицерона. Где же она?
На русском языке есть две прекрасные книги о Цицероне — Гастона Буассье «Цицерон и его друзья» (перевод с французского) и С. Л. Утченко «Цицерон и его время». Буассье показывает нам друзей оратора, людей очень разных, и во взаимоотношениях с ними раскрывается характер Цицерона. Утченко показывает нам римскую политическую обстановку и римские партии, и во взаимоотношениях с ними и раскрывается Цицерон. Иными словами, в первой книге мы видим человека, во второй — политика. Я пошла по третьему пути. Цицерона действительно чаще всего рисуют политиком. Но, на мой взгляд, в этом есть какое-то противоречие. В конце концов, авторы приходят обыкновенно к неутешительному выводу, что политиком Цицерон был плохим, уступал не только Цезарю или Помпею, но многим гораздо менее известным своим современникам. В результате получается образ мелкого неудачника. Но чудное дело. Этих современников, этих тонких политиков, которых ставят в пример Цицерону, знают сейчас только узкие специалисты. А в энциклопедическом словаре о таком человеке мы прочтем: «Мелкий политический деятель эпохи Цицерона».
Итак, у этого неудачного политика была целая эпоха! Пламенные поклонники Цицерона восхищались им, не зная римской политики. Видно, царство его было не от мира политики. Что же это было за царство?
Мне кажется, в жизни великого полководца важнее всего битвы. Говоря о Наполеоне, мы должны подробно описать его кампании. Иначе он превратится в жалкого человечка, нарисованного Толстым. Говоря о Сперанском или Солоне, надо прежде всего разобрать их законы. Говоря же об артисте, мы должны представить себе его на сцене. Мы должны знать, как трактовал Шаляпин Бориса Годунова или Демона — как он одевался, как гримировался, как держал себя. Словом, говоря о творце, надо сказать в первую очередь о его творчестве. Итак, кто же был Цицерон?
Он был писатель и оратор. Притом оратор — актер. Человек, который выступал в суде каждый день, иногда по два раза в день. Не спал ночи, готовя речи при свете лампады. Блистательно вел опрос свидетелей, разгадывал таинственные убийства, заставлял слушателей то смеяться, то плакать, то дрожать, как в лихорадке. Каждое его выступление было грандиозным спектаклем. А потом он умел записать все это с такой живостью, что позднейшие поколения испытывали почти такой же восторг, как слушатели. Когда же при диктатуре суд превратился в профанацию и Цицерон отказался в нем участвовать, он стал писать диалоги. И Европа много веков зачитывалась ими. Ясно, что он был гений, творец. И я считаю творчество главным в жизни моего героя.
Но, скажут мне, Цицерон был политик, даже консул. Верно. Но ведь Рубенс и Грибоедов были дипломатами, а Гофман — прекрасным юристом. И все-таки вся эта деятельность для нас бледнеет перед портретами Елены Фоур-мен, «Горем от ума» и «Котом Мурром». Мы забыли о дипломатических удачах Грибоедова, мы не думаем о юридических казусах, разгаданных Гофманом. Для нас они живут в своих творениях.
В этой книге как раз и сделана попытка ввести читателя в это царство Цицерона и показать творца.
И еще. Книга моя, повторяю, описывает не историю определенного периода, а человеческую жизнь. В жизни же мы редко сталкиваемся с имманентными законами и даже партиями, а в основном — с людьми. Поэтому и в моей книге читатель не найдет ни анализа политических партий, ни размышлений о причинах гибели римской Республики. Он встретит живых людей, которые окружали моего героя. И все-таки на одном термине мне придется остановиться.
Цицерон жил в страшное время. В ужасных муках погибала Республика и рождалось новое общество — Империя. То была эпоха перелома. Вслед за многими западными историками я называю этот перелом
В заключение я хочу сказать несколько слов о человеке, которому посвящена эта книга.
Григорий Георгиевич Башмаков родился в 1895 году. Он был учеником профессора П. И. Новгородцева, главы московской школы философии права. Он был в кружке Булгакова, Бердяева, где жива была память о Владимире Соловьеве. Григорий Георгиевич рассказывал мне много интереснейших историй о Бердяеве и особенно о Соловьеве со слов своих наставников. Так, он вспоминал, как к Вл. Соловьеву в последние дни жизни приходил черт. Г. Г. должен был остаться при кафедре и собирался заниматься философией. Но этому помешали события 1917 года. Все друзья и наставники Г. Г. эмигрировали. Новгородцев предложил Башмакову ехать с ним, но тот отказался покинуть Россию. Он вынужден был уехать из столицы и только в 1932 году смог вернуться в Москву. Философию ему пришлось оставить, и он всецело посвятил себя адвокатуре. Все, кто слышал, как он вел дела, говорят, что это незабываемое впечатление. Считалось, что если преступник заручится поддержкой Башмакова, он спасен.
Г. Г. был исключительно образованным человеком. Мои друзья ходили к нему и говорили, что наконец видят настоящего русского интеллигента, о котором имели представление только из книг. Его любимыми авторами были Эсхил, Данте, Шекспир, Пушкин, Достоевский, Тютчев. Он даже толковал темные места из «Божественной комедии», «Новой жизни» и диалогов Данте. Но совершенно особую ни с чем не сравнимую любовь питал он к Цицерону. Его речи, его письма, его трактаты Г. Г. знал наизусть. Он считал Цицерона своим учителем в ораторском искусстве. Мало того. Он относился к нему как к лучшему, самому любимому другу. Его жизнь он изучил досконально. Все его неудачи он воспринимал совершенно как личные несчастья. Зато его успехами он гордился без меры. О смерти же дочери Цицерона он никогда не мог говорить без слез. Помню, когда я была маленькая, он рассказывал о гибели самого Цицерона. Голос его дрожал. Я была тогда уверена, что Цицерон — какой-то очень близкий его друг, может быть, брат, и погиб он в гражданскую войну (что он был «оратор Рима», я, конечно, знала, но это были для меня пустые звуки).
Г. Г. никогда не дерзнул бы, конечно, сравнивать свой талант с цицероновским, но ему доставляло огромное удовольствие находить у себя отдельные черточки характера своего кумира. Мы все считали, что он чем-то действительно на него похож. Башмаков был человеком удивительной доброты и деликатности. Но была у него одна слабость. Из-за сущих пустяков он падал духом и отчаивался, как великий оратор Рима. Лучшим способом приободрить его в такие минуты было напомнить какой-нибудь случай из жизни Цицерона, какое-нибудь обрушившееся на него бедствие, например изгнание, которое он сумел превозмочь.
Я помню, как Г. Г. выступал в Доме ученых с докладом «Цицерон как оратор». Башмаков показывал, как он разгадывал преступления и как глубоко проник в психологию преступника. Закончил он словами:
— Неужели никто не напишет — не об этом Антонии, у которого не было мыслей! — а о нем, о Цицероне?!
Моя книга ни в коем случае не является ответом на этот призыв. Г. Г. думал, конечно, не об очередном научном труде, а о трагедии великого писателя, о новом Шекспире. Но это верно — любовь и интерес к Цицерону пробудил во мне именно Григорий Георгиевич Башмаков.
