Изабель нащупала табурет за собой и упала на него. Наклонив голову, она закрыла лицо руками, в то время как все ее тело тряслось от яростной дрожи. Она ненавидела это, ненавидела, что кто угодно, пусть и сам король, мог так расстроить ее. Это было в его власти, решать жить или умереть другим в одно мгновение, продлевать боль или радость, запереть кого-нибудь от света навсегда или освободить. Никто не должен иметь такого права на деспотический контроль над другой душой.
Она была заключена в четырех стенах этой маленькой комнаты. И ничего больше не могла сделать, чтобы помочь Рэнду, ничего, чтобы помочь себе. Что случится сейчас, было в руках Господа.
Младенец был жив, но Рэнд был все еще в Тауэре. У Генриха не было времени приказать его освободить. Найдет ли он когда-нибудь время? Входило ли в его намерения, чтобы Рэнд, как многие другие, был оставлен там, забытый и одинокий? Или он в один прекрасный день тайно вынесет приговор: Рэнд будет безвинно и так же тайно повешен в каком-нибудь глухом дворе?
Маделин была у короля, и Изабель ничего не могла с этим поделать.
Быть может, Генрих решит, что будет лучше, если младенец снова исчезнет или посчитает, что для трона Англии будет безопаснее, если она не будет существовать, тогда с ней будет покончено. Изабель не могла поверить, что он примет такое решение, но так же не могла быть уверена, что не примет. Между двумя возможностями лежал ужасный страх.
Такой милый, прекрасный ребенок принес столько горя, такой крохотный и такой беспомощный против сил вокруг него. Как мог кто-нибудь причинить ей вред? Как он мог?
Если бы она не взяла младенца у монахинь, он был бы в безопасности. Она должна была оставить все так, как сделал Рэнд. Вина за это была как лезвие ножа в ее сердце.
Король думал, что ее усилия спасти Рэнда были продиктованы любовью. Горе и смятение, которые она чувствовала сейчас, когда ей запретили сделать для мужа больше, наводили на мысль, что он был прав.
Как это случилось? Было ли близости в постели достаточно, чтобы вызвать эти страдания? Всему виной его улыбка, его поцелуи, радость, которую он приносил ей, сопровождавшаяся затрудненным дыханием, ощущением его, горячего и твердого внутри нее? Была ли это забота о ее комфорте, его властный вид, его сила, которую он тратил на всех, кроме себя? Была ли это твердая мускулатура, его тело со шрамами от старых битв и старой преданности, которую он доказал? Было ли это потому, что он взял Дэвида в оруженосцы и превратил еще одного незаконнорожденного юношу в мужчину? Было ли это потому, что он рисковал получить ранение, следовательно, рисковал своим шансом на победу в побоище, чтобы спасти маленького мальчика, который был так полон беспечной радости, что побежал навстречу опасности на Тотхилл-Филдс?
Было ли все это?
Или просто что-то внутри него притянуло ее: потерянный, измученный, незаконнорожденный мальчик, которого никто не любил, но который каким-то образом стал мужчиной, заслуживающий уважения и любви, взывающий к осиротевшей девочке, оставленной самой заботиться о себе и своих сестрах в жестоком семействе. Была ли это надежда, что он сможет однажды полюбить ее?
Причины все веские, все правдивые, но что они значили? Она любила его. Сейчас она верила, что это правда, потому что знала, что ради нее он готов умереть.
Нет! Она этого не допустит!
Изабель подняла голову и подушечками пальцев вытерла слезы под глазами. Она этого не допустит, хотя, чтобы это предотвратить, может потребоваться чудо. Чудо или роскошный королевский дар.
Оставалась еще одна последняя надежда.
Изабель встала на ноги, расправила вуаль и разгладила юбки. Подняв подбородок, она подошла к двери, положила руку на щеколду и открыла ее.
Снаружи стоял воин. Несомненно, он стоял на этом посту, чтобы не позволить ей покинуть комнату. Это не имело значения: она не будет бороться с ним.
Повысив голос, она позвала Дэвида.
ГЛАВА 19
Звон колокола прямо над его комнатой в Бэлл Тауэр оторвал Рэнда от стола, где он сидел, пытаясь составить свое завещание на листе пергамента. Это было грустное занятие, и он сильно не возражал, что его прервали. Подойдя к высокому окну, он прислонился плечом к камню, слушая.
Этот колокольный звон не был обычным, также он не был похож на сигнал тревоги, по которому Тауэрский подъемный мост был бы поднят и опущена решетка ворот. Каждая колокольня в городе, казалось, подхватила звон, как будто легион безумных звонарей захватил их все. Шум стал громче, отдаваясь нестройным эхом издалека и вблизи, были слышны выкрики и одобрительные возгласы.
Внезапно вероятная причина пришла ему на ум. Елизавета Йоркская, должно быть, родила сына.
У Генриха был наследник. Династия Тюдоров была в безопасности.
Рэнд тихо засмеялся. Как доволен будет Генрих, хотя его продолговатое, серьезное лицо может никогда не отразить этого. Сын и наследник. Законный претендент на трон Англии, который, даже больше чем брак родителей этого мальчика, символизировал действительное слияние домов Йорков и Ланкастеров.
Неудивительно, что люди шумно ликовали. Это означало стабильность, процветание, окончание войн, длящихся более тридцати лет. Да и сотни лет до этого. Конец постоянных побоищ, обезглавливаний и повешений.
Кроме его повешения, разумеется.
Прошлые короли были известны тем, что миловали некоторых преступников в знак королевского брака, рождения или смерти, иногда освобождая целые тюрьмы. Это было, по довольно предвзятому мнению Рэнда, хорошим обычаем. Не то чтобы он осмеливался надеяться на него.
Рэнд был рад за Генриха, искренне рад. На самом деле, даже если бы у него был малейший шанс, он бы хотел шлепнуть этого напыщенного идиота, который когда-то был его другом, по его королевской заднице.
Когда его рука сжалась в кулак, он посмотрел вниз и увидел, что его пальцы скомкали свисающий конец знака расположения Изабель, который был засунут за манжету его рубашки. Он вытащил его, протянул через ладони с чувственным удовольствием от скольжения шелка, как скольжение ее одежды под его твердыми руками. Но нет, он не должен теряться в таких вещах снова.
Несколькими умелыми движениями он завязал длинную полосу выше локтя, где она была в день турнира. Он намотал кусок шелка так, что он стал не больше лоскута. Первоначально белый, символизирующий чистоту, сейчас он был не более чем грязно-серым.
Однако он знал, что так и будет. О да, он знал. Теперь он носил его всегда, его должны непременно похоронить с ним.
Милая Изабель.
Его рот наполнился слюной, когда он думал о вкусе своей жены. Она приходила к нему в сотне снов, сидела рядом с ним, позволяла ему положить голову на ее колени, проводила пальцами по его волосам. Он составил список тысячи вещей, которые он хотел узнать о ней, и еще тысячи, которые он хотел с ней сделать. Он раздевал ее в своем воображении, постепенно снимая ее одежды, пробуя на вкус каждый дюйм ее кожи, наполняя руки ее атласной упругостью.
Воображения должно быть достаточно, поскольку она не приходила к нему с того визита, который оставил яркие воспоминания.
Где она сейчас? Что делает? Жива ли она вообще? И что она сделала с Дэвидом? Его оруженосец не приходил, чтобы облегчить фантазии незаконнорожденного, которые мучили его мозг.
Таким оглушительным был звон колоколов, что он перекрыл шум приближающихся шагов, скрип ключа в замке. Сквозняк от окна, когда дверь открылась, заставил его обернуться.
Перед ним стоял Дэвид как ответ на молитву. Казалось, он стал выше, шире и даже старше со времени последнего визита. Он был запачкан с дороги, или так казалось, его плечи и складки дублета были покрыты пылью, а по лицу стекали коричневые дорожки пота. Усталость была в его глазах, все же они были ярко- голубыми от удовольствия, и его губы изогнулись в улыбке.
