естественно, он подумал, что имеет дело с бешеной феминисткой, озабоченной мужским шовинизмом, но тут ему пришлось резко затормозить, когда за следующим поворотом он увидел огромного хряка, лежащего посреди дороги. Хотя такие команды, как «Стой!» или «Беги!», весьма однозначны, большинство слов обретают точное значение лишь в сочетании с другими.

Животные могут соединять движения в серию, так почему же не сделать это со словами, раз они могут их усвоить? Поскольку самым простым способом связи слов все еще остается выстраивание их в ряд (процесс, от которого Хомский отказался как от логически невозможного, помните?), мы можем предположить, что в протоязыке так и делалось. Это почти тот же способ, который используют человекообразные и те, кто говорит на пиджине. И если верна моя догадка из главы 10, что понятия должны не только возникнуть, но и на уровне мозга связаться друг с другом прежде, чем может родиться настоящая мысль или язык, то гоминидам и человекообразным обезьянам нужно именно это. (Те, кто говорит на пиджине, обращаются к связи «бусин на нитке» не поэтому, а потому, что пиджин, в отличие от родного языка, не имеет автоматизированной системы создания иерархических структур.) Поэтому после миллиона лет или более протоязык должен был выглядеть как пиджин, со словами, не сильно отличающимися от современных.

Конечно, они могли звучать совсем не так, как современные слова. Современные слова составляют большие лексиконы и обладают сложной звуковой структурой. Эти факты взаимосвязаны. Чем больше у вас слов, тем сложнее отличать одно от другого. Как следствие, существует баланс между звуками речи и длиной слов: чем меньше звуков использует язык, тем длиннее должны быть слова, чтобы их можно было отличить друг от друга.

Современные языки по-разному выстраивают свой баланс. У них есть набор различных звуков речи, который колеблется от 11 (ротокас из Папуа — Новой Гвинеи) до 112 (!?o?, на котором говорят в Ботсване). Но заметьте, что происходящее в современных языках сегодня приводит к неверным догадкам о полном наборе биологических способностей человека. Если младенца из племени Ротокан переселить в!?o?, он наверняка вырастет, разговаривая на чистом!?o?. Так что способность воспроизводить и различать широкий спектр звуков речи сегодня составляет часть биологии человека — мы все потенциально способны воспроизводить и различать все 112 звуков!?o?, даже если в нашем возрасте это уже становится подвигом.

Другими словами, любое увеличение словаря приводило бы к росту фонологической сложности. И в последние годы жизни протоязыка именно это послужило бы началом процесса, который отчетливо выделяет истинные языки: двухслойность слов и звуков.

Я представляю, что слова раннего протоязыка, как отличающиеся от ручных знаков и всех других сигналов, должны были представлять собой слитные звуки, не имеющие ничего общего с другими словами. Если это условие работало, слов не могло быть много. Перейдя за очень низкий предел, пришлось бы применять систему, используемую в современном языке, и формировать слова из ограниченной горстки бессмысленных звуков, количество которых конечно, но которые могут образовывать бесконечное количество комбинаций для любых практических нужд.

Но я специально хочу остановиться на том, что язык, как и создание ниши, — это автокаталитический процесс. Как только он начался, он сам ведет себя, создавая и решая собственные задачи. Чем больше вы делаете, тем больше вы можете сделать, и уж точно тем больше вам приходится делать. Это может казаться волшебством, но это реальность. Степень гибкости, присущая экспрессии генов, далеко не безграничная, но значительная, взаимодействует с опытом представителей вида, чтобы создавать новые, более специализированные виды поведения. Так работает эволюция.

Похоже, что на поздних стадиях протоязык обрел то, что многие назвали бы синтаксисом, хотя это им не являлось. Простой порядок утверждения — сказать что-то, а потом сказать что-то об этой вещи — порождает фиксированный порядок высказываний. Часто, может быть в большинстве случаев, высказывания идут от известного к неизвестному: они сообщают класс или имя, которые вам уже известны, потом добавляют какую-то новую (надеюсь) информацию об этом. Поэтому (как в пиджин-версии сценария о зазубренном оружии) такие предложения могли составлять статистическое большинство, и в истинном языке их позже назовут предложениями с субъектом на первом месте («subject- first»).

Но все это можно сделать и с ниткой бус. Чтобы перейти на новый уровень, нужно связывать слова по-другому.

В главе 9 мы видели, что существует два способа связывать слова — нанизывать, как бусины на нитку, или образовывать иерархическую структуру, превращая А и В в [АВ] и потом добавляя С не к А и не к В, а к новому элементу [АВ]; и так далее, до бесконечности. Сначала, кроме бусин на нитке, ничего больше не было. Позже, гораздо позже, этот принцип связи перешел на элементы, которые крупнее предложений, или к тем, кому приходится говорить на плохо знакомом им языке, и к тем, кому нужно с нуля выстраивать средства лингвистического контакта (всемирный удел тех, кто говорит на пиджине). Для предложений и более мелких элементов универсальным стал иерархический способ.

Мы не знаем, когда это случилось. Самое точное предположение, которое я могу сделать, что это случилось не позже пары сотен тысяч лет назад. Это самое раннее время, когда, как предполагают, мог появиться наш вид. И примерно в это же время начинают проявляться первые признаки по-настоящему человеческого поведения. Начинают отчасти совершенствоваться орудия, но это не самое главное. Люди начинают использовать охру и другие пигменты для раскраски своих тел (или мы так думаем — но для чего-то они использовали все эти краски, это уж точно). Породы камня, использовавшиеся для производства орудий, обнаруживаются за сотни миль от своих месторождений, поэтому предполагают, что появилась какая-то форма торговли. Это означало, что существовали контакты между группами, которые даже не говорили на одном и том же протоязыке.

Вспомним, что в протоязыке говорящий думает о слове, потом передает его непосредственно органам речи, потом следующее, и следующее, не связывая их в уме до того, как высказать. В современном языке слова собираются в мозге по меньшей мере до уровня фразы, и органам речи передается гораздо более сложное сообщение. Прежде чем это могло быть достигнуто, необходимо было выполнить два условия.

На первое, основное, мы уже обращали внимание: без него невозможны даже простейшие иерархические структуры. Это образование нейронных связей между репрезентациями разных слов, которые распределены по всему неокортексу. (Как выглядит готовая фраза, является ли она простой суммой двух и более сообщений, подвергается ли она соединениям и/или изменениям, и если да, то каким, до сих пор остается загадкой, разгадка которой еще очень далека.) Но есть и другое условие, которое должно быть выполнено прежде, чем построение иерархии сможет служить конкурентной альтернативой старому доброму процессу нанизывания бусин.

Отправка в мозге какого-либо сообщения занимает определенное время, даже если это время измеряется в миллисекундах. Когда каждое слово отправляется к речевому аппарату самостоятельно, это время очень коротко, поэтому любые ограничения скорости передачи сигнала не имеют никакого или почти никакого значения.

Но они сильно влияют на длинные сообщения. К этим ограничениям относится тот факт, что у нейронов плохая изоляция, и поэтому качество сообщения может с течением времени значительно снизиться, а кроме того, в мозге всегда довольно шумно: там постоянно происходят другие разнообразные процессы, и этот фактор тоже снижает качество сообщения.

Вильям Кальвин (William Calvin) из Вашингтонского университета, автор нескольких популярных книг по эволюции человека, сравнил происходящее в мозге с хоровым пением. Если вместе поют пять или шесть человек, можно быстро определить, кто из них не попадает в ноты, но если в хоре больше сотни голосов, полдюжины певцов могут петь что-то свое, но вы никогда об этом не узнаете.