Валеран не слышал угроз, а если и слышал, то вряд ли понял. Он пытался понять лишь одно, зачем эти люди оклеветали его жену.
— Зачем? — повторил он.
Неизвестный ухмыльнулся.
— Все еще не понял? Да затем, что ты предатель, граф Валеран де Бретей! Затем, что ты сражаешься против своего герцога! Затем, что это ты перебил бургундский гарнизон в Азе-ле-Ридо! Что, ты забыл об этом славном деянии?! Так вспомни, с башен Саше развалины хорошо видны! И затем, что это ты на мосту Монтеро помешал оказать помощь моему герцогу!
— Я служил королю… И дофину…
— Это Карл дофин? Карл король? — бургундец презрительно скривил губы. — Кто его папаша не знает даже его мать. В отличие от твоих детей… твоих
— Будь ты проклят… — Валеран бессильно цеплялся за плетень, из его носа вновь шла кровь. — Ты… твои герцоги… твое Азе-ле-Ридо… твоя Бургундия…
— Болтай-болтай, твои проклятия пугают меня не больше, чем тявканье деревенской шавки, — бургундец пожал плечами. — Ты мертвец, Бретей, и мне жаль лишь одного, что я не смогу дотащить тебя до Руана или Брюгге и отдать в руки палачей. А с другой стороны твоя голова поместится в седельной сумке и это будет хороший подарок и Филиппу, и Бедфорду, и твоему тестю, и гордец наконец-то поймет, что я был бы лучшим мужем для его дочери, чем ты! Да, жаль, что голова у тебя только одна. За нее хорошо заплатят…
Бургундец обнажил клинок и шагнул к графу. Валеран попытался выхватить собственный кинжал, но не нашел его. Выронил ли он клинок во время казни жены или потерял в безумной скачке — у графа не было времени на размышления. Враги столкнулись, и хлипкая ограда не вынесла тяжести трех тел — схватка продолжилась в грязи, под холодными струями вновь хлынувшего ливня.
Под натиском бури стонали и гнулись столетние дубы. Вспышки молний выхватывали из темноты то занесенный для удара клинок, то ожесточенные лица. Валеран чувствовал дыхание смерти, она уже заглядывала ему в глаза, но в тот миг, когда граф готов был проститься с жизнью, враги отпрянули, их лица перекосились от ужаса, клинки задрожали в руках. Два голоса разом выдохнули «Она!», и небо раскололось слепящей вспышкой молнии, за которой последовал такой страшный удар грома, что Валеран на мгновение оглох. Запахло паленым. А потом небо стало валиться графу на голову, и он с облегчением решил, что умирает…
Дождь умывал лицо Валерана, и он с отчаянием понял, что жив. В небесах бушевала гроза, голова Бретея разрывалась от боли и страшного голоса, который звучал одновременно вне его и в нем: «Ты проклинал. Твои проклятия услышаны. Бургундия падет. Род Бретеев придет в упадок. Твое имя забудут…»
— Нет, Господи, нет! — застонал Валеран. — Покарай меня — я виновен, но пощади мой род!..
Раскаленный обруч стиснул голову Валерана, огонь охватил тело и граф закричал. Ледяные струи дождя напрасно пытались сбить пламя — огонь Преисподней невозможно было потушить, и вода превращалась в расплавленный свинец, и граф знал, что такова его кара — при жизни попасть в Ад.
Прохладные пальцы прикоснулись к его вискам. Это были руки жены, он узнал бы их из тысячи. Ее губы коснулись его лба. Объятия укрыли от пламени. И голос — нежный, любящий, сострадающий — произнес: «Когда мертвый король отдаст свой меч, когда Бургундия вернет былую славу, а я обрету покой — проклятие падет». Валеран плакал в объятиях жены, а над его головой свирепствовала буря…
Через два месяца граф де Бретей взошел на эшафот, возведенный для него перед королевским дворцом в Лоше. Хотя при дворе было немало друзей Валерана, просивших короля о помиловании, ничто не могло спасти человека, упорно не желавшего жить. В конце концов, даже Дюнуа отступился от боевого товарища, и король почти с облегчением подписал приговор — после коронации Карл стал тяготиться беззаветной верностью графа и его непримиримостью к Бургундии. К чему воевать, рассуждал король, когда можно договориться? И что стоит преданность рыцаря, если она камнем висит на шее короля?
Валеран не догадывался о досаде Карла, и потому встретил приговор с благодарностью. Лишь одна мысль омрачала радость осужденного, что он не сможет разделить могилу с обожаемой женой — буря той страшной ночи вместе с утесом смыла в озеро и останки графини, так что все усилия Валерана отыскать тело жены закончились ничем. Впрочем, проповедь священника приглушила боль графа. Он смиренно исповедовался в грехах, попросил исповедника записать его признания в качестве наставления детям и на рассвете следующего дня в присутствии короля, боевых товарищей и всего двора преклонил колени перед плахой, после чего, поручив своих отпрысков великодушию короля, а душу — суду Всевышнего, спокойно подставил шею под топор, который в один миг избавил его от всех печалей.
Исповедь Валерана пылилась среди фамильных пергаментов Бретеев, но в 1477 году, когда войско Карла Смелого было разбито в сражении со швейцарскими крестьянами и герцог нашел в этом сражении бесславную смерть, когда волки пировали на телах бургундских рыцарей и вельмож, архиепископ Реймский, бывший в миру младшим сыном Валерана де Бретей, писал в поучении внучатым племянникам:
«Свершился Суд Божий и пала Бургундия. Закатилась звезда Великих герцогов Запада. Душа моя ликует, а сердце обливается кровью. Пала Бургундия и, значит, наш дом тоже должен пасть. Только меч мертвого короля, бургундская слава и упокоение моей бедной матушки могут спасти наш род, но как достичь этого, мне, недостойному служителю Божьему, не дано знать. И потому, чада мои, преисполнитесь смирения, ибо через гордыню приходит к нам погибель. Преисполнитесь кротостью и примите волю Всевышнего, какой бы она ни была.
Аминь».
Глава 1
Которая начинается с помолвки и дороги
Ясным сентябрьским днем 1560 года в имении Бретей, что находится почти на границе Пикардии и Иль-де-Франса, справляли скромное семейное торжество. Впрочем, назвать его скромным можно было только в шутку. Большой замок, перестроенный в честь помолвки в соответствии с последними веяниями времени и способный поспорить роскошью с Лувром, лакеи в новеньких шитых золотом ливреях, многочисленные арендаторы, юные виновники торжества — крохотная черноволосая девочка двух лет все еще в детском чепчике, сплошь украшенном кружевами, и белокурый синеглазый мальчик трех лет, впервые снявший детскую юбочку и одетый, как подобает шевалье, — все здесь казалось олицетворением богатства и торжества.
Да и сам Огюст де Бретей, красивый молодой человек лет двадцати — двадцати двух, в честь обручения сына нарушивший чуть ли не все эдикты, направленные против роскоши, и ухитрившийся затмить блеском драгоценностей даже супругу, меньше всего придавал празднику скромный и умеренный вид. Тем не менее, праздник, по его разумению, был скромен, так как гости на это семейное торжество званы не были, и господа де Бретей, а также их будущие свояки господа де Сен-Жиль принимали поздравления только от слуг, арендаторов и крестьян.
И все-таки был в Бретее человек, чей наряд мог показаться скромным — во всяком случае, на первый взгляд. Антуан де Сен-Жиль, отец будущей хозяйки имения, в силу своего возраста посчитал невозможным соперничать в роскоши со своими юными родственником, однако, ничем не погрешив против королевских эдиктов, привлекал к себе внимание гораздо большее, чем владелец замка. Человек со вкусом непременно обратил бы внимание на элегантность его одежд, торговец — на дороговизну тканей, человек власти — на осанку и посадку головы, а художник или поэт — на лицо и, в особенности, на глаза, которые словно говорили «У нас было прошлое».
Антуан ничем не походил на будущего свояка. Уроженец юга, в то время как Огюст был уроженцем севера, господин де Сен-Жиль прожил долгую и бурную жизнь и принадлежал блистательной эпохе Франциска I, закат которой пришелся на детство Огюста. Именно эта эпоха, когда грубые и невежественные
