Горького вернуло к жизни именно впрыскивание камфары, а не вопрос Пешковой, поверить легко. Крючков вспоминает, что и доктора сперва думали сделать то же. Но Кончаловский сказал: «В таких случаях мы больных не мучаем понапрасну». То есть он понимал, что ударная доза камфары способна на время оживить Горького. Но только на короткое время. И зачем напрасно его мучить? Очень разумное решение.

Медсестра решила иначе.

Улыбался ли он и бодро шутил, как утверждает Липа, или говорил «странно чужим голосом», но Горький ожил.

Его вернули с того света. Подарили еще девять дней бытия.

Позже Екатерина Пешкова назовет это «чудом возврата к жизни».

Да простит читатель автора за чрезмерные на первый взгляд медицинские подробности, но они необходимы. После первого укола пришедшему в сознание Горькому делают второе впрыскивание. Он не сразу на него соглашается.

Пешкова: «Когда Липа об этом сказала, А. М. отрицательно покачал головой и произнес очень твердо: „Не надо, надо кончать“».

Крючков вспоминает, что «впрыскивания были болезненны» и что хотя Горький «не жаловался», но иногда просил его «отпустить» и «показывал на потолок и двери, как бы желая вырваться из комнаты».

Будберг: «Он колебался, затем сказал: „Вот здесь нас четверо умных — поправился — неглупых людей (М. И., Липа, Левин, Крючков). Давайте проголосуем: надо или не надо?“»

Крючков и Пешкова тоже вспоминают об этом странном голосовании. (Правда, вместо Левина у них фигурирует Сперанский.) Заодно Пешкова объясняет, почему Горький спрашивал это только у четверых. Она, Тимоша и Ракицкий отошли к камину.

Конечно, голосуют «за».

И мизансцена сразу меняется. Появляются новые действующие лица. Оказывается, они ждали в гостиной. К воскресшему Горькому входят Сталин, Молотов и Ворошилов. И начинается действо, с которым нельзя сравнить последние дни и часы ни одного из русских писателей.

Значит, членам Политбюро сообщили, что Горький умирает. Они спешат проститься. М. И. Будберг: «Члены Политбюро, которым сообщили, что Г. умирает (курсив мой. — П. Б.), войдя в комнату и, ожидая найти умирающего, были удивлены его бодрым видом».

Но прежде об этом узнал шеф НКВД Генрих Григорьевич Ягода, который прибыл раньше Сталина. Вождю эта прыткость не понравилась. Олимпиада: «В столовой Сталин увидел Генриха. — „А этот зачем здесь болтается? Чтобы его здесь не было. Ты мне за все отвечаешь головой“, — сказал он Крючкову. Генриха он не любил».

А между тем Ягода был почти «свой» в доме писателя. Недаром Липа всесильного руководителя карательных органов, от одной «сладкой» фамилии которого трепетала вся страна, называет по-свойски: Генрих. Вот что внушает ужас и неприятие. Вот что хочется оттолкнуть от себя руками, как делал это умиравший Горький, по воспоминаниям Екатерины Павловны Пешковой, не случайно ведь отметившей «беспокойные движенья руками, которыми он точно что-то отодвигал или снимал что-то» (по отношению к умирающим это называется «обираться»).

Сталин ведет себя в доме по-хозяйски. Шуганул Генриха, припугнул Пе-пе-крю. В воспоминаниях последнего этот момент не пропущен. «Сталин удивился, что много народу: „Кто за это отвечает?“ — „Я отвечаю“, — сказал П.П. — „Зачем стольку народу? Вы знаете, что мы можем с вами сделать?“ — „Знаю“. — „Почему такое похоронное настроение, от такого настроения — здоровый может умереть!“»

Собственно, сколько же было «народу»? Врачи и многочисленная прислуга — не в счет. Возле Горького его «семья». И всё.

Е. П. Пешкова: «Через некоторое время (после первого впрыскивания камфары. — П. Б.) Ал. М. поднял голову, снова открыл глаза, причем выражение лица его необычайно изменилось. Оно просветлело, стало таким, как бывало в лучшие минуты его жизни. Он опять подолгу посмотрел на каждого и сказал: „Как хорошо, что всё свои, всё свои люди…“»

Это напоминает смерть Тургенева в Буживале близ Парижа, в окружении семьи Виардо. Тоже — «свои». Близкие, дорогие люди. Умиравший Тургенев впал в полузабытье и вообразил себя русским крестьянином. Напутствовал родственников Виардо по-русски: «Живите мирно!» «Любите друг друга!» Потом сказал последнее: «Прощайте, мои милые, мои белесоватые!»

Так бы и Горькому умереть. «Прощайте, мои милые…» Может, он, как Егор Булычов, и «не на своей улице жил». Но любил он многих. И его любили. Да, путаная жизнь! С переездами. И не так, как Гоголь, в коляске, с сундучком, а с «семьей», с врачами. Из Сорренто — в Москву. Из Москвы — в Сорренто. И еще Горки. И еще Тессели. Потом Сталин запер в СССР. «В Крыму климат не хуже». И Сорренто, чудесный итальянский городок на берегу Неаполитанского залива, где море «смеется» под солнцем, остался в дымке воспоминаний.

Вспоминает Илья Шкапа: «Окружили… обложили… ни взад, ни вперед! Непривычно сие!» Это сказал Горький осенью 1935 года в кабинете дома на Малой Никитской, готовясь к отъезду в Крым.

Но вот последний час. Все-таки свои вокруг. Пешкова, мать двоих его детей. Обоих уже нет (младшая Катя умерла в младенчестве). Будберг. Он любил ее ревниво, мучительно. Особенно в последнее время, когда она не жила в его доме постоянно, как в Петрограде, в квартире на Кронверкском проспекте, а бывала наездами. Будберг (он знал это, конечно) они «делили» с Гербертом Уэллсом. Крючков. В последнее время он прятал от него письма и вообще разную «лишнюю» информацию. То есть как раз был одним из тех, кто его окружил и обложил. И все равно «свой», еще с петроградских времен. Липа. Тимоша. Соловей- Ракицкий. Так бы и умереть.

Зачем ему делали второй «удар» камфары? Ведь просил же не делать.

Но «Хозяин» едет! И свои становятся «кордебалетом».

Будберг: «В это время вошел, выходивший перед тем, П. П. Крючков и сказал: „Только что звонили по телефону — Сталин справляется, можно ли ему и Молотову к Вам приехать?“ Улыбка промелькнула на лице А. М., он ответил: „Пусть едут, если еще успеют“».

Улыбка или усмешка?

Будберг: «Потом вошел А. Д. Сперанский со словами: „Ну вот, А. М., Сталин и Молотов уже выехали, а кажется, и Ворошилов с ними. Теперь уже я настаиваю (курсив мой. — П. Б.) на уколе камфары, так как без этого у вас не хватит сил для разговора с ними“».

Только что доктора сказали жене, что «дальнейшее вмешательство бесполезно». Только что они (посовещавшись, и Сперанский не мог оставаться в стороне) согласились не мучить больного «понапрасну». И вот — «уже я настаиваю».

После этого жутковатое голосование, которое предложил Горький, выглядит совсем по-другому. Позвольте… Не разыгрывал ли Старик перед всеми трагикомедию?

Старик — прозвище Горького среди молодых советских писателей. В «семье» его называли ласково-насмешливо: Дука. «Старик» — одна из лучших пьес Горького. В ней хитрый и коварный старец, похожий на главного персонажа повести Достоевского «Село Степанчиково и его обитатели» Фому Опискина, пытается обмануть обитателей имения. Есть Старик и в одном из лучших рассказов Горького двадцатых годов — «Отшельник», где герой проповедует всеобщую любовь и жалость к людям. Вообще, образ Старика, то злого, то доброго, но неизменно знающего о людях нечто такое, чего они сами в себе не понимают, начиная с Луки в «На дне», прошел через все его творчество.

Не издевался ли Горький над пошлым апофеозом казенщины, в который превращалась его кончина?

«ПРОТОКОЛ

заседания комиссии Пленума ЦК ВКП(б) по делу Бухарина и Рыкова