Потом Охотник обжарил на углях кусок мяса для себя и, покончив с едой, задремал у огня на барсучьей шкуре. И сокол дремал на сучке, нахохлившись и взъерошив перья, чтобы скорее просохнуть. Тепло костра, отраженное стеной обрывистого берега, согревало человека и птицу. Когда огонь замирал, серая фигурка сапсана пропадала, только белое горло и черные щеки выделялись на диком фоне обрыва. Перед восходом солнца охотник, еще не проснувшись, вдруг почувствовал, как сокол, обдавая его ветром, спустился с сука ему на грудь и, склонившись над ухом, прошипел что-то очень важное и доброе, но непонятное. Шипящая речь птицы становилась все явственнее, и человек наконец ясно услышал: «Соколы умеют платить добром за добро. Отныне все дети и внуки мои и все соколы, какие будут жить на свете, попадая в руки человека, будут служить ему в охоте как ручные ловцы надежно и верно! Весной достань из гнезда соколиного птенца нелетного и выкорми сердцем лебедя, и будет он надежным твоим помощником в охоте на крылатую дичь, быстрее стрижа и голубя, ловчее орла, умнее черного ворона!» Вслед за последними словами сапсан опять зашипел что-то невнятное, глаза и перья его загорелись жарким светом. Охотник плотно зажмурился, взмахнул руками и проснулся. Огненный шар-великан, казалось, купался в полноводном русле реки, заливая утренним светом крутобережье, где ночевали человек и сокол.

Совсем очнувшись от сна, охотник быстро вскочил и огляделся кругом. Пожухлая трава и кусты побелели от инея, на месте костра дымилась одинокая головня, горка лебяжьего пуха за ночь осела, а сокола на сучке не было. Дивясь своему сну, человек покачал головой, потрогал сук, на котором ночевал сапсан, и стал собираться в путь. До ледостава ему надо было добраться до хижины с глинобитным очагом, где перед огнем сидели его жена и дети, терпеливо поджидая отца с добычей. Оттолкнувшись от берега, он поплыл на своем челноке, мерно загребая веслом то с одной, то с другой стороны. Налетевший ветер зарябил воду, подхватил с крутояра лебяжий пух и разнес его над рекой.

Первой же весной Охотник добыл из гнезда молодого нелетного сокола и выкормил его сырым мясом, потом выучил охотничьему искусству. Позднее и другие люди научились приручать соколов для охоты. Но с той поры стали охотники замечать, что дикий сокол-сапсан не нападает на лебедей, других птиц бьет только на лету, высоко в воздухе, а убитую птицу, до того как начать есть, начисто ощипывает.

Давным-давно, в старые года, жили среди леса у реки дед Хлебороб со своей Хлеборобихой, детками и внуками. Дед в лесу поляны распахивал и всякое жито сеял, а бабка за домом и хозяйством следила. И была у них только одна коровушка, а курочек и петуха не было.

В ту далекую пору все куры были дикими и жили в лесу, вот как теперь, например, тетерева и рябчики.

Кур в лесу было множество, потому что зима в том краю была теплая и короткая, а корму хватало вдоволь. Но петухи по ночам на насесте не пели, чтобы не приманивать на свою беду хищников, а куры неслись молча, без кудахтанья.

Одна куриная семья — шесть кур и седьмой петух — совсем недалеко от Хлеборобова подворья жила. Старая Хлеборобиха частенько в лес с клюкой и лукошком ходила, куриные гнезда разыскивала и яички забирала. Но куры скоро научились старуху обманывать. Как заслышат, что она идет, покинут гнездышко, отбегут подальше и начнут на пустое место накликать: «Вот-вот сюда! Вот-вот сюда!» Прибежит старая на куриный зов, а там ни яйца, ни курицы.

Пожаловалась старушка на свои неудачи деду Хлеборобу, он и посоветовал:

— Давно живешь на свете, пора бы тебе кур ко двору приманить, чем за ними по кустам бегать!

Задумалась тут старая, как бы ей кур к дому привадить. Заметила она, что петух зачастил на одну дедову поляну ходить семена выклевывать. Свила из волос шнурок и петлей-силком на той поляне насторожила, а сама за пень спряталась.

Скоро петух пришел, начал семена выгребать и ногами в петле запутался. Захлопал крыльями, закричал, словно его сама лиса цапцарапнула. А старуха из-за пенька вышла и петуха в руки взяла. Притих петух, только глазами моргает. Достала Хлеборобиха из лукошка моченого горошку и петушку с руки поклевать дала. А сама тихонько приговаривала:

— Те-те-те! Те-те-те!

Потом овсяной крупой, душистой да поджаренной, угощала и снова приговаривала:

— Те-те-те! Те-те-те!

Наелся петух, подобрел, сидит у старой на коленях, не шелохнется. Но только почувствовал, что его не держат, на землю спрыгнул и запел, как победитель какой. А старушка ему овсяной крупки за хорошее пение подбросила.

Не один раз приходила бабка Хлеборобиха на поляну петушка прикармливать. Стал он сам к рукам подходить, из рук горох клевать. А как только споет, старушка ему крупки подбросит, приговаривая:

— Те-те-те! Те-те-те!

Один раз, когда петух сам на колени к бабке взлетел, она его долго по шейке гладила и что-то нашептывала. Потом домой пошла, а петух к своим курочкам прибежал и запел:

— Пойду на реку-у!

Потом крылом по земле зачертил и заговорил:

— Ке-ке-ке, пойду к реке! Там ракушек да камушков во сколько!

И крыльями широко размахнул, показывая, как много на реке всякой всячины. И все курочки-дурочки за петухом пошли. На реке, рядом с дедовым подворьем, куриное стадо сумерки застали. Закокал тут хитрец петух:

— Ко-ко-ко! Взлечу на ночлег высоко!

И взлетел ночевать на нижний сук дуба, чтобы старуха могла любую курицу достать. И все куры на том суку расселись. В полночь петуху овсяная крупка приснилась, он и проснулся. Слышит, где-то бабка Хлеборобиха кличет: «Те-те-те! Те-те-те!» Захлопал петух крыльями и запел во все горло:

— На крутом берегу-у! На высоком дубу-у!

Курочка, что рядом сидела, тюкнула горлопана в гребешок, чтобы не кричал по ночам. Но старушка уже услыхала, где петух поет, и туда поспешила. Совсем близко подошла, а кур в темени не видит. Стала кликать негромко:

— Те-те-те! Те-те-те!

И откликнулся петух:

— На крайнем дубу-у! На нижнем суку-у!