Хотя она всегда отказывалась от носовых платков и никогда не плакала.

— Такая глупость, а так трудно вспоминать. Ну, в общем, это невозможно прямо выговорить — то, что с другими случается — но не со мной — это только других — вот вам дурацкое слово наконец — бросают, не меня — ну вот и случилось — выговорилось же слово — бросили. Уф, слава богу. Знаю, знаю: нельзя «бросить», если вы друг другу никто, просто близкие приятели. Такие близкие и откровенные, что каждый из вас перешел для другого в привычку. А он бросил, хоть я была ему и никто, а так, просто частый собеседник. Ты же помнишь, он кайфовый человек, мы могли говорить подолгу обо всем. Часто, конечно, он говорил, я слушала, но и меня он любил слушать.

Я усомнилась и даже сделала лицо на это ее замечание, что ты был ей никто. Даже, кажется, прочистила горло, как бы намекая, что ты мне сказал. Но она продолжала тараторить свое и не настаивала, потому что если пациент не хочет рассказывать, я никогда не настаиваю, чтобы не разрушить наше нетвердое доверие, даже если я считаю, что правда могла бы иметь терапевтический эффект. Конечно, она не знала, что ты мне сказал, и не хотела нарушать ничьей хрупкой благопристойной благополучности, может быть и любви, я не знаю. Тут бы она расплакалась и стала припоминать, как ты боишься потерять дружбу ее мужа, и как ты боишься расстроить свою подружку, и все такое — у нее довольно длинный список претензий к своим знакомым, и вся сессия ушла бы на другие истории, и она бы так и не добралась до истории с тобой. Она, конечно, преувеличивает свою наивность и серьезно заставляет себя поверить в то, что ты мне ничего не рассказал. Ты же ее ко мне привел. Откуда она знает, о чем я с тобой говорю. Небось знает, что о тебе. Вообще я заметила, что мои клиенты, когда наконец влюбляются, обязательно советуют своим предполагаемым женщинам обратиться ко мне, и в этом для них покоится какое-то непонятное даже для меня, но очень сильное удовлетворение. Возможно, они относятся к своему чувству как к болезни, и когда вы оба ходите к одному врачу, им так спокойнее и легче пережить ее. Они ходят ко мне, потому что им скучно со своими женами или плохо одним, и они жалуются, что жаждут любви. Но когда я их освобождаю от этого груза и судьба дает им таких женщин, как она, мои мужчины (я называю их своими мужчинами, потому что они и есть мои: они скрываются от себя на МОЕЙ кушетке, и я единственная, кто дает им силу и слабость действовать наилучшим образом для них же самих и для общества, в котором мы живем вместе с их женами и их детьми) тащат их ко мне в кабинет, и постепенно их неудобство проходит. Ну ладно, довольно раздваивать тут сюжет. Они начинают бояться и осторожничать и благодаря мне понимают, как они на самом-то деле любили своих жен или свою свободу.

— Но ведь мне же первой стало скучно, и порою, идя на встречу с ним, я думала: «зачем?», но продолжала идти, потому что я не могу так легко бросить, мне жалко кого бы то ни было вообще бросать, а его и тем более жалко было. Да и невозможно было не ходить: к тому времени он поселился в моей голове, сидел там и говорил. Мы беседовали, смеялись — как я могла его бросить?

А кстати, раньше мы в моей голове часто смеялись, а теперь он там просто сидит, и все. Может, это отсутствие смеха — признак выздоровления? Да ладно. К тому же он постоянно жаловался на жизнь — в том смысле, что его все всегда бросали, и я чувствовала ответственность за всех этих женщин и мужчин — за всех, кто не сумел удержаться с ним наравне, за всех, кто не понял его шуток, за всех глупцов, которые видели в нем только угрозу, и мне было ему это не сказать. Неудобно. Какое странное слово. Наверное, оно означает осутствие self-esteem'a. Ну вроде как я сама без него ничто. Да? Я знаю, сейчас вы скажете — так нельзя, надо иметь любовь к себе. Self-esteem. Не должно быть «неудобно». Мол, надо менять, а «неудобно» — это просто застарелая привычка так называемой воспитанной девушки. А что я должна была делать? Ну, может, я это говорю из чувства мести. Да, было немного скучно, но все равно это было так прекрасно! Мне было скучно, но я ничего не делала, чтобы что-то изменить. Потом он стал что-то подозревать и капризничать. До невозможности. Он, по-моему, сам себя ненавидел в такие минуты, а я не прерывала, и он меня за это тоже ненавидел. Ну, а потом… Пришлось ему проявить волю и насилие. И все разрушить. Разорвать. Ну, типа потому, что я сама не проявляла.

— Что подозревать? Может, не подозревать, а бояться?

— Подозревать и бояться, что я не так прекрасна, как он себе мечтал в своих сладких снах о прекрасной, но недоступной иностранке. И не так недостижима. Да, недостижимость, наверное, главное. Я зачем-то стала слишком доступна — так ему радовалась… Сыграла против гадких правил по манипулированию мужчиной. Я, конечно, себя оправдываю тем, что мне было ТАК хорошо, что я имела некоторое право поступать против навязших в зубах правил всех ловких ловительниц мужей. Я знаю, знаю, вы мне сейчас скажете, что таков биологический закон: мол, мужчина должен охотиться, бегать за мной, как за тигрицей, которая может его сладострастно пожрать своими страшными клыками, — или хотя бы как за нежной ланью, — а то ему неинтересно и вообще не нужно. Знаю, знаю: отвечать одним мейлом на его четыре. Быть всегда занятой. Притворяться, что куча дел, ускользать, не дай бог навязываться. Список, короче.

В тот самый день, который я не «помню», потому что он повлек за собой столько событий, что говорить о его окончании еще преждевременно, я видела их обоих — его и моего ненавистного босса — в последний раз. Их объединяет то, что они оба жили в моей голове. То есть я точно помню тот день, когда произошла эта замена. Я так радовалась… Он это заметил и предложил выпить.

Когда босса удалось оттуда вытолкнуть и поменять на тебя, я помню из рассказов вас обоих. Вы мне оба рассказали, как вы выпили. Ты тогда пришел ко мне и рассказал. Мы даже выпили вроде. Помнишь? После сессии пошли в «Арчис» на саммит. Противный бар, конечно, но зато близко. Я знаю, давно пообещала себе — себе! — ходить только в красивые места, но иногда срываюсь и второпях соглашаюсь на какую-нибудь сверхдешевую дыру… Да ты и не пошел бы, если бы это было хоть на квартал дальше от моего офиса. Ты же всегда спешишь домой. К своим приятелям и собакам и влюбленным девицам. Упс… Прости. Ну да, отпраздновали ее освобождение, ты и правда был очень рад за нее.

— А в тот самый день, о котором я тут пытаюсь сказать, я сначала тоже очень радовалась, что босса я никогда больше не увижу. Тогда — в тот самый день — мы опять выпили вина за то, что с боссом покончено навсегда. Не знаю, помнит ли он. Но кто же знал, что не только босса я увидела в последний раз. Его тоже.

Или, по крайней мере, тогда я думала, что в последний. Три или четыре месяца я думала, что в последний. Три месяца я думала, что никогда в жизни больше не увижу его. ТРИ! И это после того, как мы виделись каждый день, и болтали, и смеялись, и рассказывали друг другу про наших отцов и любовников. Это-то и послужило причиной. За три месяца может многое произойти. Можно, например, побывать Травиатой. Не смейтесь, шринкам нельзя смеяться над их клиентами.

Боже, как мне опротивел этот ее глупый босс — сколько раз можно его обсуждать вообще? Хотелось закричать в ее глупое ухо: замолчи, несчастная дурочка, замолчи навеки со своей напористой незрелостью, перестань мусолить очевидное!

Ты, наверное, тоже наслушался этого высокопарного бреда, не представляю, как ты все это выдерживал, — глупенькая, надоедливая барышенька измотала всех до последней истерики. Все, что удалось с ней сделать, это превратить ее корпоративную тусовку в упрощенную метафору. Чтобы она могла справиться. Ну ты видел, куда все это неслось. Ты знаешь, с метафорой работать легче, чем с действительностью: мгновенно решается любая задача, если метафора верная. Нет, тебе метафор я не давала, мне бы это было слишком сложно. А ее мне нужно было как-то занять. Она изрядно дивилась на свою несообразительность и неспособность эту метафору расшифровать. Постоянно извинялась, что смотрит на жизнь магически. Все цеплялась за то, что «это» было «к чему-то». Ну допустим. Этот босс, который сидел в голове годами. Пока она все решала, для чего ей знак такой, что он там расселся… Никак не могла решить, что вообще на это время тратить не надо, а надо просто от него бежать или победить силой и равнодушием видения мира-как-он-есть, которое не дается разлядыванием его через глупые и, простите, бабские очки магии — магии, основанной просто на лени и надежде, что все само устроится. Мы его и так вертели, и этак, отправляли на корабле из канцелярских скрепок в вечное плавание. Он все пульсировал до бесконечности — вот дьявол!

Ну да ладно. Так вот. В тот день борьба с этим ее бумажным боссом закончилась навсегда, слава Богу. Но ты — ты нет. Ты не должен был по ее плану кончаться, а получилось, что кончился. Я тут ни при чем, хотя мне тебя было ужасно жаль. Все то время, что вы вместе ко мне ходили.

Сейчас я смотрю на тебя и вообще не понимаю. Может, ты опустился с тех пор, а может, я просто не замечала. Но я не понимаю, как она вообще могла. Ты так пахнешь, так ходишь, так смеешься. Когда ты