28–29-е — свадьба придворных.

Примерно так же проводила время императрица и в другие месяцы 1751 года, как и многих других лет своего двадцатилетнего царствования. Нет сомнения, меломания императрицы самым благотворным образом сказалась на развитии русского оперного, вокального, драматического, балетного, оркестрового, скрипичного и иных искусств — об этом пойдет речь чуть ниже. Но это благотворное воздействие не относилось к сфере дел государственных.

Впрочем, ситуация в России времен императрицы Елизаветы Петровны никогда не становилась драматической или взрывоопасной. Государственная бюрократическая машина, некогда запущенная рукою Петра Великого, ритмично продолжала свою монотонную работу. Эта машина — в силу своих «вечных» бюрократических принципов — была жизнеспособна и плодовита, несмотря на то, что ее создатель умер, а у власти, сменяя друг друга, находились посредственности, если не сказать — ничтожества. Кроме того, в окружении Елизаветы были не только наперсники ее развлечений, но и вполне достойные люди, которые знали дело — будь то чиновники, дипломаты или военные, моряки, инженеры.

Все современники как один говорят о Елизавете Петровне как о человеке нерешительном, колеблющемся. Это так, но в этом наблюдении только часть правды. Другую нужно искать в ее собственных признаниях австрийскому посланнику при русском дворе графу Эстергази по поводу войны с Пруссией: «Я не скоро решаюсь на что-нибудь, но если я уже раз решилась, то не изменю своего решения. Я буду вместе с союзниками продолжать войну, если даже я принуждена была продать половину моих платьев и бриллиантов». Последнее заявление, которое для таких женщин, как Елизавета, совсем не шутка, позволяет убедиться, что сказанное ею — чистая правда. Характер государыни был именно таким, как она и говорила. Да и другие поступки Елизаветы подтверждают это. Достаточно напомнить читателю, как смогла изнеженная красавица, капризная и пугливая, решиться 25 ноября 1741 года на переворот — такое опасное дело, с непредсказуемым, возможно, кровавым исходом. Конечно, за этим стояла решимость, та внутренняя «стальная пружинка», которой природа наделила Елизавету.

И еще. Во всем, что делала Елизавета, государыня, императрица, был некий, порой скрытый от постороннего взгляда главный, основополагающий принцип. Несмотря на почти полную отстраненность от государственных дел, Елизавета оставалась самодержицей, абсолютной монархиней, и ни за чем так ревниво она не следила, как за тем, чтобы никто не посмел посягнуть на эту власть и царствовать над ней.

Действительно, она до конца осталась неискушенным в политике человеком, но это не означало, что Елизавета была при этом простодушной и доверчивой. Опасение за свою власть, подозрительность к малейшей угрозе, откуда бы она ни исходила, оставались для нее важнейшим критерием отношения к людям, ее окружавшим. Ж.-Л.Фавье, знавший Елизавету в последние годы ее жизни, довольно точно подметил: «Сквозь ее доброту и гуманность в ней нередко просвечивает гордость, высокомерие, иногда даже жестокость, но более всего подозрительность. В высшей степени ревнивая к своему величию и верховной власти, она легко пугается всего, что может ей угрожать уменьшением или разделом этой власти. Она не раз выказывала по этому случаю чрезвычайную щекотливость. Зато императрица Елизавета вполне владеет искусством притворяться. Тайные изгибы ее сердца часто остаются недоступными даже для самых старых и опытных придворных, с которыми она никогда не бывает так милостива, как в минуту, когда решает их опалу. Она ни под каким видом не позволяет управлять собой одному какому-либо лицу, министру или фавориту, но всегда показывает, будто делит между ними свои милости и свое мнимое доверие».

И тогда даже годы, проведенные рядом с ней, уже не спасали приближенного от подозрений, холодности государыни, а порой и опалы. История двух ее близких сподвижников, Михаила Воронцова и Иоганна Германа Лестока, — яркое тому свидетельство. Оба были героями революции 25 ноября. Воронцов был женат на близкой родственнице государыни Анне Скавронской, искренне предан Елизавете Петровне и честно ей служил. Но в 1744 году чета Воронцовых, путешествуя по Европе, заехала в Берлин, и это протокольное пребывание в логове «Ирода» — так называла Елизавета прусского короля — оказалось роковым для Воронцова. К тому же гнев государыни против Воронцова умело подогрел не любивший его канцлер Бестужев. Воронцовы благополучно вернулись в Россию, были полны впечатлений, но Елизавета не спешила допускать их к себе. Они разом почувствовали, как всё вокруг переменилось — солнце самодержавной милости для них зашло! И еще долгие годы страдал верный раб Михайло от холодности государыни.

История падения Лестока еще драматичнее. Как писала знавшая его мать Екатерины II княгиня Иоганна-Елизавета, Лесток был человеком, преданным еще Екатерине I, да и цесаревна родилась, можно сказать, на его руках, и вообще «он был единственным близким к Елизавете лицом. Нередко я намекала вам, какие тому причины. Тут замешалась физика…». Народ говорил без экивоков: «А что она не родит, то лекарь Лешток от того лечит, и она, государыня, не родит и за то же из последних лекарей в главные произведен и в ее милости содержится и что почти все при дворе [это] знают». (Из дела капрала Ивана Айгустова в Тайной канцелярии.)

И вот такой близкий императрице человек оказался в Тайной канцелярии, был подвешен на дыбу, а потом маялся полтора десятилетия в северной ссылке. А причина проста: он посягнул на власть государыни, попытался на правах приятеля диктовать ей выгодную ему линию политического поведения. Этого Елизавета не стерпела, и больше никогда Лесток не появлялся перед ней. То же самое произошло в 1758 году с канцлером Алексеем Бестужевым, который и устроил опалу Шетарди, Воронцова и Лестока. Как только Елизавете стало известно об участии преданного ранее канцлера в заговоре против ее власти, он был смещен, арестован, судим и сослан в деревню. Одним словом, очаровательная императрица крепко держала скипетр в своей изящной ручке.

Как мы помним, главной внешнеполитической проблемой, с которой столкнулась вступившая на престол Елизавета, была русско-шведская война. Покончить с ней миром сразу не удалось. Эта война была тягостна для новой императрицы, ибо она понимала, что стоит на пороге событий гораздо более важных, чем спор со Швецией за пустынную Финляндию. Действительно, в дипломатической жизни Европы того времени происходили головокружительные перемены. В конце 1730 — начале 1740-х годов разом сменились правители нескольких стран — умерли государи в Австрии, России, Пруссии и Швеции. Октябрьской ночью 1740 года в Летнем дворце императрицы Анны Иоанновны были замечены странные явления, которые повергли современников в страх. Дежурный гвардейский офицер, несший караул, вдруг увидел в темноте тронного зала фигуру в белом, чрезвычайно похожую на императрицу. Она бродила по залу и не откликалась на обращенные к ней слова. Бдительному стражу это показалось подозрительным — он знал, что императрица давно уже ушла почивать. Это подтвердил и поднятый офицером герцог Бирон. Фигура между тем не исчезала, несмотря на поднятый шум. Наконец, разбудили Анну, которая вышла посмотреть на своего двойника. «Это моя смерть», — сказала государыня императрица и ушла к себе. И смерть действительно вскоре пришла за ней. 17 октября 1740 года, прожив сорок семь лет, Анна умерла.

Примерно в те же дни призрак белой дамы появился и в резиденции императоров Священной Римской империи германской нации, в венском дворце Хофбург. Его видели многие из придворных императора Карла VI, который, откушав шампиньонов, умер 20 октября. Неизвестно, появлялась ли белая дама в Потсдаме, но и там вскоре был объявлен глубокий траур — Пруссия лишилась своего короля Фридриха-Вильгельма I.

Смерти австрийского императора и прусского короля резко накалили обстановку в Европе. Дело в том, что правивший с 1713 года Карл VI не имел потомка мужского пола, а между тем германская традиция предполагала, что императором может быть только мужчина. Это означало, что знаменитая железная корона Карла Великого будет увезена, и, возможно, навсегда, из Вены и окажется на голове одного из