У. Э.: Я знал одного замечательного итальянского критика, про которого говорили, что он приносит несчастье. Такая бытовала насчет него легенда, и, возможно, в конце концов он сам стал в нее играть. На него до сих пор не ссылаются даже в тех работах, в которых, казалось бы, его влияние невозможно оспорить. Это тоже форма damnatio memoriae. Я же, со своей стороны, никогда не лишал себя удовольствия этого критика процитировать. Оказывается, я не только самый несуеверный человек в мире, но к тому же настолько перед ним преклоняюсь, что не могу не огласить этот факт. Я даже решил однажды слетать к нему на самолете. И поскольку со мной ничего страшного не случилось, мне сказали, что я попал под его покровительство. Во всяком случае, если не считать «нескольких счастливцев» вроде меня, которые продолжают о нем говорить, слава этого критика действительно угасла.
Ж.-К. К.: Конечно, существует много способов приговорить человека, произведение, целую культуру к молчанию и забвению. Некоторые из них мы рассмотрели. Систематическое истребление какого-либо языка, которое учинили, к примеру, испанцы в Америке, есть, очевидно, наилучший способ сделать культуру, чьим выражением он является, недоступной нашему разумению и диктовать затем все, что хочется. Но мы видели, что эти культуры, эти языки сопротивляются. Не так-то просто навсегда заглушить голос, навсегда стереть язык — их шепот пройдет сквозь века. Вы правы, случай Рушди вселяет надежду. Это, наверное, одно из величайших достижений нашего глобализированного общества. Тотальная и окончательная цензура отныне практически немыслима. Единственная опасность состоит в том, что циркулирующая информация становится непроверяемой, и мы все в ближайшее время превратимся в информаторов. Мы об этом уже говорили. В информаторов добровольных, более или менее квалифицированных, более или менее предвзятых, которые одновременно будут создавать информацию, изобретая мир каждый день. Быть может, мы к этому и придем и станем описывать мир согласно нашим желаниям, принимая их за реальность.
Чтобы исправить положение — если мы сочтем нужным его исправлять, ибо, в конечном счете, такая выдуманная информация, вероятно, будет не лишена очарования, — придется без конца сопоставлять факты. А это сущая каторга. Чтобы установить истину, одного свидетеля недостаточно. Все как в криминальном расследовании: необходимо совпадение свидетельств, точек зрения. Но в большинстве случаев информация, требующая подобных усилий, того не стоит. И все пускается на самотек.
У. Э.: Не всегда обилие свидетельств является достаточным. Мы были свидетелями расправы, учиненной китайской полицией над тибетскими монахами. Это вызвало скандал международного масштаба. Но если наши телеэкраны будут продолжать в течение трех месяцев показывать монахов, избиваемых полицией, даже самая заинтересованная, самая активная часть общественности потеряет к этому всякий интерес. Значит, есть порог восприятия информации, за пределами которого она превращается в фоновый шум.
Ж.-К. К.: Это пузыри, которые раздуваются и лопаются. В прошлом году мы видели, как раздулся пузырь под названием «гонения на тибетских монахов». Потом мы оказались внутри пузыря под названием «Ингрид Бетанкур». Но оба они лопнули. Затем настал черед «кризиса невозврата кредитов», потом банковский обвал, или биржевой обвал, или то и другое вместе. Каков будет следующий пузырь? Когда страшный ураган, приближающийся к берегам Флориды, вдруг теряет свою силу, я чувствую, что журналисты испытывают нечто вроде разочарования, — хотя для жителей это отличная новость. Как в огромной информационной системе, собственно говоря, возникает информация? Чем объяснить, что некая информация облетает земной шар и на какое-то время приковывает к себе наше внимание, а несколько дней спустя она уже никого не интересует? Например: в 1976 году я работал с Бунюэлем в Испании над сценарием фильма «Этот смутный объект желания», и мы каждый день читали газеты. И вдруг в прессе сообщают, что в соборе Сакре-Кёр на Монмартре взорвалась бомба! Оцепенение и смакование. Никто не взял на себя ответственность за теракт, полиция проводила расследование. Для Бунюэля эта информация была знаковой. То, что кто-то подложил бомбу в церковь, покрытую позором, Церковь, построенную, чтобы «искупить преступления коммунаров»[311], — это удача и нечаянная радость.
Впрочем, всегда находились люди, готовые разрушить этот памятник бесчестья или, как когда-то хотели анархисты, выкрасить его в красный цвет.
И вот, на следующий день мы торопимся раскрыть газету, чтобы узнать, как развиваются события. Ни строчки, ничего. Ни слова больше. Разочарование и горечь обмана. И тогда мы добавили в сценарий экстремистскую группировку под названием «Группа революционной армии младенца Иисуса».
У. Э.: Вернемся к вопросу о цензуре-вычитании. Любая диктатура, желающая устранить возможность доступа через Интернет к источникам знаний, вполне могла бы распространить какой-нибудь вирус и уничтожить все персональные данные на каждом компьютере, устроив тем самым полное информационное затмение. Возможно, полностью уничтожить информацию и не удастся, поскольку некоторые данные мы сохраняем на «флэшках». И все же, возможно, этой кибердиктатуре удастся уничтожить до 80 % персональных информационных ресурсов?
Ж.-К. К.: А может быть, и не нужно уничтожать всё? С помощью функции «поиск» я могу обнаружить в своем документе все случаи употребления одного и того же слова и удалить их одним «кликом», почему бы не представить себе информационную цензуру, которая удалит лишь одно слово или группу слов, но зато на всех компьютерах на планете? В таком случае, какие слова выберут наши информационные диктаторы? Держу пари, пользователи, как всегда, непременно дадут отпор. Старая история: нападение и оборона на чужой территории. Только представьте себе этот новый Вавилон: внезапное исчезновение всех языков, шифров, ключей. Полный хаос!
Ж.-Ф. де Т.: Парадокс состоит в том — и вы об этом упомянули, — что произведение или человек, приговоренный к молчанию, само это молчание превращает в эхо-камеру[312] и в конце концов находит себе уголок в нашей памяти. Не могли бы вы вернуться к обсуждению такого поворота событий?
У. Э.: Damnatio memoriae здесь следует понимать в ином смысле. Вследствие разнообразных причин — культурного отсева, пожаров, непредвиденных обстоятельств, — произведение до нас не доходит. Никто, строго говоря, не виноват в его исчезновении. Но в строю остается брешь. И поскольку это произведение комментировали и расхваливали многочисленные свидетели, оно напоминает о себе именно своим отсутствием. Примером из античной истории могут служить работы Зевксиса[313]. Кроме современников художника, их никто не видел, однако мы до сих пор о них говорим.
Ж.-К. К.: Когда Тутанхамон наследует трон Эхнатона, имя покойного фараона, объявленного еретиком, зубилом вырубается со стен храмов. И Эхнатон не единственный, чье имя подверглось уничтожению. Надписи стираются, статуи сносятся. Я вспоминаю одну великолепную фотографию Куделки[314]: статуя Ленина, лежащая, как гигантский мертвец, на барже, спускается по Дунаю к Черному морю, где исчезнет навек.
По поводу статуй Будды, уничтоженных в Афганистане, нужно, пожалуй, сделать одно уточнение. Будду не изображали в течение нескольких веков после возникновения его учения. Его изображением было само его отсутствие. Следы ног. Пустое кресло. Дерево, в тени которого он медитировал. Оседланный конь без всадника.
Лишь после вторжения Александра Македонского в Центральной Азии начинают придавать Будде физический облик — под влиянием греческих мастеров. Поэтому талибы, сами того не сознавая, участвовали в возвращении буддизма к его истокам. Для истинных буддистов эти пустующие ниши в Бамианской долине, быть может, более красноречивы, более наполнены, чем раньше.
