Я нашел партнера и еще час тренировал удары ногами. После этого сделал упражнения на растяжку и направился в душ. Я радовался, что скоро все это будет позади.

В ту ночь я долго бродил по Токио. Мне было не по себе, я чувствовал потребность в движении и позволял городским сквознякам вести меня за собой.

Я шагал на север от Мегуро[8], держась тихих улочек, переулков, пустых аллей неосвещенных парков.

Что-то в этом проклятом городе продолжало притягивать меня, соблазнять. Мне пора уезжать. Я хочу, чтобы у меня получилось уехать. Черт, я ведь пытался уехать. И вот я снова здесь.

Может быть, это судьба?

Но я не верю в судьбу. Судьба — абсурд.

Тогда что?

Я дошел до Хикава Дзиндза, одного из множества синтоистских храмов, разбросанных по городу. Площадью метров в тридцать, этот храм один из небольших, но никоим образом не самый маленький благодаря своим торжественным зеленым лужайкам. Я прошел через древние каменные ворота, и меня тут же обволокла успокаивающая темнота.

Я закрыл глаза, наклонил голову и стал вдыхать воздух носом. Поднял руки перед собой, растопырил пальцы, как слепой, пытающийся определить, где он оказался.

Оно было здесь, за пределом обычного восприятия. Чувство города, живого, извилистого и многослойного, охватило меня. И ощущение того, что я живу как часть его самого.

Я открыл глаза и поднял голову. Храм был построен на скале, и сквозь деревья на дальнем конце его территории виднелись огни Хиро и Мегуро.

Токио настолько огромен и может быть таким жестоким и безликим, что моральная поддержка одного из его случайно встретившихся оазисов дорогого стоит. Спокойствие таких храмов, как Хикава, вызывает грустные ощущения, которые для меня всегда совпадали по частоте со звуком храмового колокола. Это утешение номия — маленьких питейных заведений на два или, возможно, четыре места перед барной стойкой длиной не более половины ширины входной двери, с неизменной мамой-сан, хозяйкой без возраста, которая, в зависимости от нужд клиента, может быть и доброй, и суровой, что все вместе излучает больше душевного комфорта и понимания, чем кушетка лучшего психоаналитика; загадочное и анонимное товарищество ятаи и тачиноми — уличных буфетов, где подают пиво в больших кружках и еду, жаренную на вертеле. Эти буфеты вырастают как грибы в темных углах и под железнодорожными эстакадами, и смех их посетителей рассыпается в ночном воздухе как маленькие мешочки света в полной темноте.

Я прошел дальше в темноту и сел спиной к хонден, симметричной конструкции с черепичной крышей, где обитает божество этого маленького храма. Закрыл глаза и сделал выдох, глубокий и полный, а потом стал слушать тишину.

Когда я был мальчишкой, меня застукали, когда я стащил плитку шоколада в соседском магазинчике. Пожилая пара — хозяева магазина, конечно же, знали меня и сообщили родителям. Я был в ужасе от реакции отца и отрицал все, когда он допрашивал меня. Отец не разозлился. Вместо этого он, размеренно кивая головой, говорил мне, что самое важное для мужчины — признать свой проступок, а если он не в состоянии этого сделать, тогда он может быть только трусом. «Понимаешь ли ты это?» — спрашивал он меня.

Тогда я не совсем понял, что он имел в виду. Но слова отца вогнали меня в жгучий стыд, и я признался. Он отвел меня в магазин, где я принес полное слез извинение. В присутствии хозяев выражение лица отца было суровым, даже гневным. Потом, когда мы ушли и я еще продолжал плакать от своего позора, он как-то неловко на секунду прижал меня к себе, а потом нежно положил мне руку на шею.

Я никогда не забуду его слов. Я знаю, что сделал, и я признаю все это.

Впервые я лично убил человека на границе с Лаосом, у реки Соконг. Вьетконговца. Во Вьетнаме говорили «убить лично», когда ты убивал конкретного человека из личного стрелкового оружия и был уверен, что сделал это сам. Мне тогда было семнадцать.

Я входил в состав разведгруппы из трех человек. Такие группы были маленькими, их успех и выживаемость зависели от способности скрытно действовать на территории противника. Поэтому в разведку отбирали только тех, кто мог передвигаться абсолютно незаметно. Для выполнения заданий больше нужны были призраки, чем убийцы.

Это произошло на заре. Я помню, как с первыми лучами света от влажной земли начал подниматься туман. Я всегда считал Вьетнам красивой страной. Большинство солдат ненавидели его, потому что их отправили сюда воевать, но мои чувства к Вьетнаму были другими.

Мы уже две ночи были на задании, не имея никаких контактов с базой, и шли прямо к месту назначения, когда на фоне просвета увидели его. Мы замерли, наблюдая за ним из-за деревьев. У него был «АК», и мы поняли, что перед нами вьетконговец. Шагая, он смотрел то налево, то направо, словно пытался сориентироваться. Помню, как я подумал, что он, наверное, отбился от своего подразделения. Бедняга выглядел немного испуганным.

Нас инструктировали избегать контактов, однако задачей группы был сбор разведывательной информации, а я видел, что в руке у него большая книга. Что-то вроде гроссбуха. Она могла оказаться неплохой наградой. Мы посмотрели друг на друга. Командир группы кивнул.

Я опустился на колено и поднял свою «КАР-15», поймал вьетконговца в прицел и стал ждать, пока он остановится.

Прошло несколько секунд. Я знал, что время у меня есть, и хотел быть уверенным в результате.

Он нагнулся, положил автомат и книгу. Потом поднялся, расстегнул штаны и стал мочиться. От земли, куда попадала теплая жидкость, поднимался пар. Я держал его в прицеле, все время думая о том, что он даже не подозревает, в каком дурацком положении встретит смерть.

Я дал ему закончить и застегнуть штаны. Потом — бац! Я снял его. Увидел, как он осел. У меня возникло чувство невообразимого восторга: я попал в цель! Я выиграл! У меня получилось!

Мы двинулись к тому месту, где он лежал. Когда подошли, я удивился, когда увидел, что он все еще жив. Я попал ему в грудь, которая превратилась в кровоточащую рану. Вьетконговец лежал на спине, с раскинутыми ногами. Земля под ним уже потемнела от крови.

Помню, как меня поразило, что он так молод. Он был моего возраста. Я помню, как эта мысль прострелила мне голову — «Боже, такой же, как я!» — когда мы стояли кружком вокруг него, не зная, что делать.

Он быстро мигал, глаза его перепрыгивали с одного лица на другое, потом назад. Они остановились на мне, и я подумал — потому что он знает: это я застрелил его. Позже я понял, что объяснение было гораздо более прозаичным. Скорее всего он просто хотел понять, почему у меня азиатские черты лица.

Кто-то снял с пояса флягу и протянул раненому. Он даже не двинулся, чтобы взять ее. Дыхание учащалось. В уголках глаз появились слезы, высоким, напряженным голосом он бормотал какие-то слова,