промышленную воду. «Мистер Донат» имели привычку добавлять в свои изделия мясные клецки, содержащие запрещенные добавки. «Сноу брэнд фуд» любили сэкономить несколько иен, повторно перерабатывая молоко и не промывая после этого трубопроводы. Этот случай не удалось скрыть — отравились пятнадцать тысяч человек. «Мицубиси моторз» и «Бриджстоун» тоже крепко попали: они скрывали дефекты автомобилей, чтобы из соображений безопасности не пришлось отзывать партии. Но худшей, самой шокирующей даже по японским стандартам новостью стало, когда «ТЕПКО» — токийскую электрическую компанию — поймали на том, что она в течение двадцати лет фальсифицировала отчеты по безопасности радиационной обстановки, не сообщая о серьезных проблемах, возникших на восьми разных реакторах, включая трещины в бетонных защитных экранах.

И все же самым удивительным был не сам факт скандалов, а то, насколько мало они беспокоили людей. Для Тацу это стало, наверное, главным разочарованием, и я все удивляюсь, что же им двигало. В других странах подобные откровения вызвали бы революцию. А тут, невзирая на скандалы и экономический спад, японцы продолжают переизбирать все тех же привычных подозреваемых из либерально- демократической партии. Господи, половина проблем, с которыми сражается Тацу, связана с его номинальным начальством, людьми, перед которыми он должен отчитываться. Как идти дальше, видя столь непоколебимое невежество и безжалостное лицемерие? И какое ему до этого дело?

Я читал новости и пытался представить себе, как бы их интерпретировал Тацу, какую бы форму попытался им придать. В общем, полагаю, не все они были плохими. На самом деле в провинциях происходили кое-какие подвижки, которые могли бы приободрить его. Китагава Масаясу победил бюрократов в Мие, выступив против строительства атомной электростанции. В Чибе шестидесятивосьмилетний Домото Акико, бывший телерепортер, обошел кандидатов, которых поддерживали бизнес, профсоюзы и политические партии. В Нагано губернатор Танака Ясуо остановил строительство всех дамб, несмотря на давление мощнейшего строительного лобби. В Тоттори губернатор Йосихиро Катаяма открыл доступ к архиву префектуры всем желающим, создав прецедент, который должен был заставить его противников из Токио наложить в штаны.

Я также потратил некоторое время, разыскивая в сети информацию о Юкико и «Розе Дамаска». В сравнении с Гарри я примитивный хакер, но в этот раз не мог обратиться к нему за помощью, не обнаружив, что проверяю его.

Попав на сайт с налоговой информацией клуба, я выяснил фамилию Юкико: Нохара. Здесь я узнал достаточно много. Ей двадцать семь, родилась в Фукуоке, образование получила в университете Васеда. Живет в многоквартирном доме на Котодори в Минами-Аояма. Ни арестов, ни долгов — ничего примечательного.

Клуб становился все более интересным и менее прозрачным. Им владел целый ряд офшорных корпораций. Если и существовали физические лица, то они фигурировали только в регистрационных сертификатах, хранящихся в чьих-то подвалах, а не в компьютерах, где я мог бы до них добраться. Кто бы ни был владельцем, он не хотел, чтобы клуб ассоциировали с ним. Само по себе это нормально. Подобный бизнес всегда под бандитами.

Гарри совершенно определенно накопал бы гораздо больше по обоим вопросам. Жаль, что я не могу его попросить. Остается только порекомендовать ему провести небольшую проверку самому. Ужасно, но я не представляю, что еще сделать. Вдруг он плохо это воспримет? Но я все равно здесь долго не задержусь. И кто знает, думал я, возможно, ты ошибаешься. Возможно, он не найдет ничего.

Наоми я тоже проверил. Наоми Насименту, бразильянка по национальности, прибыла в Японию 24 августа 2000 года по программе ЯОО. Я воспользовался электронным адресом, который она мне дала, чтобы определить ее место жительства: Лайон-гейт-билдинг, многоквартирный комплекс в Азабу-Дзубан 3-тёмэ. Никакой другой информации.

Подготовка к отъезду близилась к завершению, и я решил побывать в нескольких местах неподалеку от Осаки, зная, что никогда больше их не увижу. Некоторые я помнил с детских экскурсий. Асука, место зарождения Японии времен Ямато[5] с древними безжизненными могильными плитами, покрытыми изображениями сверхъестественных зверей и полулюдей; их создатели и смысл, который они вложили в изображения, растерялись в вековом колыхании окружающих рисовых полей. Коя-сан, священная гора, считающаяся пристанищем Кобо Даиши[6] , главного японского святого, который, говорят, обитает рядом с огромным некрополем; он не умер, но медитирует, и его бодрствование слышится в мантрах монахов, монотонно воспевающих среди поминальных камней что-то древнее и вечное — вроде летних насекомых в доисторических рощах. Нара, тринадцать столетий назад ненадолго ставшая новой столицей страны, где, если утро достаточно раннее и поток туристов еще не поднялся до своего каждодневного уровня, можно встретить одинокого человека за восемьдесят, плечи его согбены тяжестью лет, тапочки шаркают по камням мостовой, его шаг так же вечен и тверд, как и сам этот древний город.

Допускаю, что довольно странно ощущать потребность проститься со всем этим. В конце концов, ничто здесь никогда не было моим. Еще ребенком я понял, что быть наполовину японцем — значит быть наполовину кем-то еще, а быть наполовину чем-то еще — это… чигатте. Чигатте означает «непохожий», но, кроме этого, имеет еще значение «неправильный». Язык, как и культура, не делает здесь различия.

Еще я поехал в Киото. Больше двадцати лет мне не подворачивалась возможность побывать в этом городе, и я был поражен, увидев, что некогда красивая и оживленная столица, какой я ее запомнил, почти угасла, исчезла, как заброшенный сад, отданный на растерзание грубым и бойким сорнякам. Куда делась сверкающая вершина храма Хингаси Хонгандзи, парившая над окружающими ее остроконечными крышами подобно вздернутому подбородку принцессы среди слуг? Величественный вид, некогда приветствовавший путешественников, сегодня заслонило новое здание вокзала; неприятное чувство распространялось на полмили в каждую сторону от железнодорожных путей, как будто огромный кусок дерьма свалился из космоса, да так и остался здесь — слишком огромный для транспортировки.

Я бродил несколько часов, поражаясь масштабам разрушения. Автомобили проезжали сквозь храм Дайтокудзи. Гора Хией, родина японского буддизма, превратилась в автостоянку с развлекательным комплексом на вершине. Улицы, вдоль которых когда-то стояли деревянные дома, украшенные бамбуковыми шпалерами для цветов, теперь безвкусно сверкали пластиком, алюминием и неоном, а деревянные домики исчезли, как будто их и не было. Повсюду блеск металла телефонных кабелей, буйство электрических проводов, белье, вывешенное из штампованных окон, как слезы в глазах идиота.

Перед отъездом в Осаку я зашел в «Гранд-отель» — приблизительный географический центр города. Поднялся на лифте на последний этаж, где, за исключением пагоды Тодзи и ломтика крыши Хонгандзи, со всех сторон на меня давил все тот же удушающий дух урбанизации. Живую красоту города разбили на кучки понурых беженцев — результат необъяснимого эксперимента в области культурного апартеида.

Я вспомнил стихотворение Басё, бродячего барда, которое тронуло меня, когда мама впервые прочла его во время моего первого посещения города. Она взяла меня за руку, когда мы стояли на высокой террасе храма Киёмидзу, глядя на распростершийся под нами тихий город. Мама вдруг поразила меня, с акцентом продекламировав по-японски:

Однако смысл стихотворения, некогда наполненного невосполнимой тоской, изменился. Как и сам город, оно сейчас звучит горькой иронией.

Я печально улыбнулся, подумав, что, если бы хоть что-нибудь из этого было моим, я смог бы распорядиться лучше. Вот что получаешь, когда доверяешься правительству.

Зажужжал пейджер. Посмотрев на него, я увидел код, который установили мы с Тацу, а также телефонный номер. Я ожидал чего-нибудь подобного, но не так быстро. «Черт! — подумал я. — Мир так тесен».