Взоры всех присутствующих с любопытством обратились к Оле и к блестевшему у него в руке кастету.

— Зачем это у тебя? — с беспокойство спросила хозяйка у племянника. — Ты нашел это, ты только сейчас нашел это, правда?

Как будто она хотела убедить остальных том, что ее племянник не мог получить эту штуку от немцев.

— Да… только сейчас, — повторил за нею Оле.

— Конечно… — сказал пастор. Подумав, он кивнул головой и мягко, даже ласково повторил: — Конечно, он нашел это только сейчас.

Оле посмотрел на него с благодарностью. Он видел, что остальные ему не верят.

А пастор, словно задавшись целью выручить юношу из затруднительного положения, взял кастет и стал его внимательно рассматривать.

В течение этой сцены Рагна не проронила ни слова.

Прислонившись к косяку окна, она молча следила за разговором. Только в тот момент, когда кастет перешел к пастору, Грачику показалось, что по сосредоточенному лицу Рагны пробежала тень недовольства. Впрочем, скорее это был даже испуг, чем недовольство. По-видимому, Рагне даже пришлось подавить в себе желание помешать пастору взять кастет.

— Да, да, немецкая штучка, — сказал пастор. — До прихода гитлеровцев здесь, наверное, не водилось таких вещей. Они были тут не нужны. Не правда ли?.. А помните? — Он повернулся к продолжавшему сурово молчать Видкуну: — Помните, когда эти коричневые звери впервые пустили их в ход?

В знак того, что он все помнит, кассир опустил тяжелую голову в молчаливом кивке. Пастор пояснил:

— Когда гунны пришли сюда, жители, естественно, хотели спасти свои ценности. Они пошли к ломбарду, чтобы выкупить свои заклады. Целый приход собрался у его дверей. Длинная очередь людей — мужчины и женщины. Может быть, первая очередь, которую здесь видели. Много раньше, чем они стали обычными у мясных лавок и булочных. Люди хотели спасти свое достояние, но ломбард уже не возвращал вкладов. Гунны наложили на них свою лапу. Видкун Хеккерт сидел в своем окошечке и вместо часов, цепочек и колец выдавал людям отпечатанную гуннами прокламацию. А когда толпа, к которой присоединились люди со всей округи, стала рвать прокламации и угрожала силой взять свое, появились молодчики, купленные немцами. Вот тогда-то здешние люди и узнали впервые, что такое кастет. Помните?

— Еще бы не помнить, — сказал хозяин. — Попытка получить обратно свои часы и браслет жены стоила мне крепкого удара по голове.

— Может быть, этой вот самой штучкой, — хмуро проворчал Видкун и ткнул пальцем в сторону кастета, который Оле все еще держал на виду у всех.

— Ну-ну, ты уж слишком, — заметил Эдвард… — Но кто же не знает, что гуннам так и не удалось вывезти наши ценности! Они до сих пор лежат спрятанными где-то в нашей стране.

— Спрятанными? — удивленно спросил Грачик. — И именно тут, в вашей стране?

Шкипер ответил утвердительным кивком головы.

— Так почему же их не отыщут и не раздадут законным владельцам?

— Видите ли, — принялся объяснять хозяин, — там собраны вещи со всей округи, с нескольких приходов, целая куча драгоценностей. А у людей, как я уже говорил, не сохранилось даже квитанций на их вещи. Так какой же смысл искать эти вещи? Все равно их нельзя взять без квитанций. Поди-ка разберись, что кому принадлежит.

Подобная точка зрения не укладывалась в сознании Грачика. Ему хотелось рассмеяться над порядками, граничащими с чем-то большим, чем простая наивность, но, не желая обижать этих простых людей, он только сказал:

— Так возьмите архив ломбарда, его книги, и по ним вы установите, кто что сдавал.

— Вот тут-то и зарыта главная собака, — вставил свое замечание шкипер. — Если бы кто-нибудь знал, где гунны спрятали эти книги!

В разговор вмешался и пастор:

— Вы должны знать, что, уходя, гунны сжигали все бумаги, все книги, все архивы, какие хотели уничтожить. Например, совершенно точно известно, что они сожгли архив своего гестапо. Так почему же им было не сжечь и ломбардные записи, доказывающие, кто именно является хозяевами спрятанных ими ценностей.

Пастор пожал плечами. Послышался голос Оле:

— Херре Видкун Хеккерт знает все, что, касается ломбарда.

Видкун в сомнении покачал головой:

— Этого я не знаю.

Он поднялся, пристально поглядел на Оле, и резко отвернувшись, пошел к выходу. Какая-то тяжелая струя мрачного недоверия и уныния тянулась за его большой сутулой фигурой. Словно холодное дыхание неприязни и взаимных подозрений растекалось по комнате. Даже яркий свет лампы перестал казаться Грачику уютным и ласковым, и лица в нем стали зеленоватыми, точно обрели вдруг бледность мертвецов.

Проводив взглядом широкую сутулую спину уходящего Видкуна, Грачик спросил пастора:

— Вы сказали, что нацисты сожгли свои секретные архивы.

— Да, это все знают.

— В том числе архив гестапо?

— Да. Вся улица перед гестапо была крыта пеплом и хлопьями тлеющей бумаги.

— Да, да, — весело подтвердил хозяин. — Эти хлопья летели из печных труб так, словно вся преисподняя жгла бумагу.

— Откуда же известно, что это сжигались именно секретные дела? — спросил Грачик.

— Так говорят… — неопределенно проговорил хозяин.

— Не только так говорят, — строго поправил пастор. — Это точно установлено: архивы гестапо сожжены.

— Ну что же, сожжены так сожжены, — согласился шкипер. — Нам до них нет дела. Нас больше интересуют книги ломбарда.

Чтобы рассеять атмосферу некоторой натянутости, вызванной этой темой, по-видимому, неприятной кассиру, Грачик весело сказал:

— А нас интересует вот что. — Он сел за старенькое пианино, и разбитый, давно не настраивавшийся инструмент издал первые дребезжащие звуки. Грачик было остановился в недоумении и нерешительности, но Кручинин воскликнул:

— Продолжай, продолжай, пожалуйста… Ты знаешь, это чем-то напоминает клавесин… Сыграй что- нибудь очень старое. Из песен этой страны.

— Нет ли у вас нот? — обратился Грачик к хозяину. — Что-нибудь из Оле Буля или Грига?

Хозяин удивленно поглядел на жену, та ответила таким же удивленным взглядом. Можно было подумать, что они впервые слышат имя великого музыканта. Не желая вводить их в смущенье, Грачик заиграл по слуху. От его внимания не укрылось, как по-разному реагировали на музыку слушатели. Старый шкипер оперся подбородком на руку и, не отрываясь, следил за пальцами Грачика. В противоположность шкиперу, пастор, которому как собирателю песен сам бог велел быть внимательным слушателем, казалось, вовсе не был заинтересован его игрой. Черты его лица, когда на него никто не глядел, стали жесткими, и взгляд говорил о том, что мысли его далеко.

Хозяин иронически поглядывал на то, как Грачик усаживался за пианино и брал первые ноты. И даже нахмурился, услышав первые ноты своего разбитого инструмента, словно его дряхлость была для него новостью. Но как только все яснее стал различаться ритм танца, морщины на лбу его разгладились и носок его ноги словно бы сам стал притопывать такт музыке.

— Да ведь это же халлинг! — улыбаясь, воскликнул хозяин, когда в воздухе, словно уносящаяся снежинка, растаял последний звук, — это же наш халлинг, — повторил он.