глаза Шварца, бормоча при этом: «Нет, он жив. Я точно знаю, что жив. По глазам видно!» Он первым делом позаботился о том, чтобы к озеру никого не подпускали, исключая, разумеется, Ольсона, Бенджамина и еще двух воспитателей, которых Ольсон привел с собой. Затем помчался в лагерь звонить в больницу близлежащего городка, просить, чтоб они прислали «скорую помощь» и аппарат искусственного дыхания. А всем остальным воспитателям сказал, что жизнь в лагере должна идти своим чередом. За исключением одного: купание в озере категорически запрещается ввиду плохой погоды.

Тем временем на пристани Бенджамин продолжал работать над Шварцем. Ольсон обмотал вокруг головы и шеи полотенце и плотнее запахнул полы халата — боялся простудиться.

Два других воспитателя заняли посты у тропинки, чтобы перекрыть путь к озеру.

— Он готов, — равнодушно бросил Ольсон, предварительно убедившись, что обсох после ныряния. — Над жмуриком работаем. Напрасная трата времени.

Бенджамин ему не ответил. И продолжал трудиться над холодным, коричневым от загара телом своего друга — жал, отпускал, считал, жал, отпускал, считал. Он понимал, что Шварц мертв, но не говорил ничего. Он даже не упрекнул Ольсона в том, что тот, вместо того чтобы нырнуть и немедленно начать поиски Шварца, пока еще был шанс спасти его, бросился бежать в лагерь за помощью и упустил драгоценное время. Бежал, прекрасно понимая, что раньше чем минут через десять им к озеру не поспеть. Глубина под причалом составляла футов двадцать, не больше, а Ольсон при необходимости мог продержаться под водой целых три минуты. Он бросился бежать в лагерь по одной причине из трех — по глупости, трусости или запаниковав. И Бенджамин никак не мог решить, по какой именно.

Спустя полчаса появился Кан на подножке «скорой». Он дожидался машины за воротами лагеря, и поехали они к озеру кружным путем — с тем чтобы не дай Бог воспитанники, собравшиеся за завтраком, не увидели ее и чтоб по лагерю не расползлись слухи. Из «скорой» выскочил молодой врач, перевернул Шварца на спину, надел на него резиновую маску и включил аппарат искусственного дыхания. По выражению лица этого молодого человека Бенджамин понял: тот тоже понимает, что это напрасная трата времени. Все молчали. Ольсон, Бенджамин и Кан отошли в сторонку и стояли под дождем, наблюдая за тем, как врач и водитель «скорой» возятся с аппаратом. Единственными звуками были стук дождевых капель о деревянный настил да приглушенные, хрипловатые, какие-то звериные вздохи мотора. Мистер Кан нервно курил одну сигарету за другой и тихонько постанывал, видимо, пытался заставить тем самым бедного Шварца вновь начать отрабатывать свою зарплату и дышать.

Время от времени врач нехотя опускался на колени и брал Шварца за запястье, пытаясь нащупать пульс, которого уже никто никогда не услышит. Или, откинув край одеяла, которым прикрыли Шварца, прикладывал стетоскоп к его груди, пытаясь уловить биение сердца, которому уже не суждено было забиться. Врач терпеливо, с минуту, слушал, затем вынимал резиновые трубочки из ушей, оставлял стетоскоп болтаться на шее, снова прикрывал Шварца одеялом и поднимался на ноги.

Всякий раз при этом Кан с надеждой спрашивал: «Ну?» И доктор отрицательно качал головой. Выглядел он усталым. Аппарат продолжал издавать хриплые агонизирующие вздохи, дождь — моросить. Шварц не шевелился. Глаза над резиновой маской были теперь закрыты, казалось, он просто уснул. Вот только цвет кожи начал меняться. Теперь темно-коричневый арабский загар отливал синевой. Первый раз в жизни Бенджамин видел мертвеца.

Над озером сгустилась туманная дымка, леса на противоположной стороне почти не было видно, все вокруг затянула серая пелена. Казалось, они находятся на берегу бескрайнего океана. И где-то там, вдалеке, разрезают воду плавниками огромные киты, военные корабли прокладывают путь в тумане к дальним чужим странам и портам.

Примерно через час врач сказал:

— Боюсь, это все.

Водитель «скорой» выключил аппарат. Настала тишина, и все испытали почти облегчение. Ольсон с Бенджамином понесли тело, все еще завернутое в одеяло, в машину и уложили там на носилки. Кан заявил, что поедет в больницу.

— Вот что, ребята, — сказал он Бенджамину с Ольсоном, и голос у него при этом был такой заискивающий, почти умоляющий. — Чтоб там никому ни слова. — Он махнул рукой в сторону лагеря. — Ничего не случилось, вам ясно, ребята? Со Шварцем все о’кей, о’кей, ясно?.. Ну, так, небольшой сердечный приступ, о’кей? Холодная вода и все такое. Он жив, и в больнице о нем позаботятся. С расходами считаться не будем. В больнице его поместят в отдельную палату, чтобы никто не беспокоил, чтоб человек мог отдохнуть. И естественно, первое время никаких посетителей, ясно? Нет, детям даже этого говорить не стоит… Только воспитателям, если уж будут допытываться. Если поползут слухи, что у нас тут кто-то утонул, знайте: завтра к утру в лагере не останется ни одного мальчика или девочки. Я буду просто разорен. Он ведь поправится, верно, док?

— Нет, — ответил врач.

— Да что вы вообще понимаете?! — заорал вдруг Кан. — Молодой, неопытный, просто мальчишка! Только-только из колледжа!.. Нет, нам нужен специалист, кардиолог! Самый лучший врач по сердечным заболеваниям!..

— О’кей, мистер, — устало ответил врач. И забрался в «скорую», сел рядом с трупом.

Кан сел рядом с водителем. Он заставил его объехать озеро кружной ухабистой дорогой, и до больницы им пришлось добираться на полчаса дольше. Все это Кан объяснил тем, что не хочет без необходимости пугать детей в лагере и портить им тем самым каникулы.

Ольсон с Бенджамином провожали «скорую» взглядами. Вот она свернула на грязную дорогу и скрылась под моросящим дождем.

— Вот такие дела, — сказал Ольсон. — Ладно. Лично я хочу успеть позавтракать.

И они с Бенджамином стали подниматься по холму к лагерю. По дороге оба молчали. Когда вошли в обеденный зал, их мальчики уже заканчивали завтракать. В углу столпилась группа воспитателей, они возбужденно перешептывались. Увидев Ольсона с Бенджамином, тут же бросились к ним и засыпали вопросами. Бенджамин не сказал ничего.

— У него случился сердечный приступ, — попивая остывший кофе и жуя яичницу с рогаликом, объяснил Ольсон воспитателям. — Отвезли в больницу. Там отдохнет, придет в себя. Просто вода с утра была жутко холодная, вот его и прихватило.

В ту ночь Ольсон, как обычно, прихватив одеяло, отправился в лес на свидание со своей пятнадцатилетней девчонкой.

Никто и не вспомнил о невесте Шварца. И когда она в пять часов вечера появилась в лагере, именно Бенджамину пришлось сказать ей, что Шварц умер. К этому времени Кан уже вернулся в лагерь. Лицо его было мрачно, но в голосе звучало еле сдерживаемое торжество. Оказывается, специалист-кардиолог согласился с его диагнозом. Шварц умер от сердечного приступа, а вовсе не утонул.

А посему до конца сезона никто из родителей не забрал своего ребенка из лагеря. Правда, было введено новое правило. Плавать в озере теперь разрешалось лишь в специально отведенные часы, и все воспитатели должны были следить за купанием своих подопечных — с причала, плота и плавающих вокруг лодок.

До самого конца лета Бенджамин ни разу не заговорил с Ольсоном. А тому, похоже, было наплевать.

Никто не знал, были у Шварца близкие родственники или нет. И все его личные вещи, за исключением тактично изъятых презервативов, отправили невесте в город. Забеременеть в тот год ей не удалось.

Прибой с грохотом накатывал на берег, в пене сверкали радужные искры — их зажгло заходящее солнце. Четверо мальчишек все еще качались на волнах. И Федров не знал, то ли они специально оставались там, то ли просто не могли выбраться. Впрочем, не столь уж и важно. Главное, им угрожает опасность, понимают они это или нет. Они по-прежнему не обращали внимания на крики Федрова, тонущие