Будешь утешать ее, насколько это возможно. Вот. — Мать сунула мне сверток с сандвичами. — Положи в карман, это на дорогу. Будешь есть. Билеты и без того жутко дорогие, так что незачем шляться по вагонам- ресторанам и обогащать тамошнее жулье. К тому же накормят еще бог знает чем… За такие бешеные деньги».
Штернбергер улыбнулся краешком губ. Улыбнулся воспоминаниям об этой сильной упрямой женщине, его матери, голос которой уже давно смолк навеки. Вспомнил о строгом соблюдении ею кодекса чести, прежде всего семейной. Вспомнил, с какой истинно королевской настойчивостью требовала она соблюдения всех традиций, ставших ныне лишь темой для смешных анекдотов на свадьбах и похоронах.
— И вот я поехал в Монреаль, — продолжал рассказывать Штернбергер. — Просидел в вагоне всю ночь. Мать была не только экономна, она считала спальные пульмановские вагоны гнездом разврата. Все эти люди, мужчины и женщины, едут вперемежку, спят вместе, отделенные лишь какой-то маленькой занавесочкой. Мужчины спят над женщинами, женщины — над совершенно посторонними мужчинами…
Тетя моя жила в пансионе, в отдельной комнате. Район вокруг унылый, какой-то совершенно вымерший. Огромные старинные особняки, брошенные своими богатыми владельцами, были превращены в многоквартирные дома, приюты и пансионы. Здесь обитали старые девы, вдовы, старые холостяки, люди с крохотными пенсиями, люди, которые подрабатывали по ночам. В углу каждой такой комнатки непременно стояла плитка, на которой можно было приготовить еду, все вокруг свидетельствовало о распаде, никаких надежд на лучшее будущее здесь не существовало. Комнатка тети Эльзы была совсем крохотной, вся заставлена книгами и завалена бумагами. На блюдцах высились горы окурков, кофейник все время кипел. Почему-то в любом доме, где проживала моя тетка, ее комнаты выглядели как в каком-нибудь самом бедном районе Москвы, еще при царе. И это несмотря на то что она была немкой и большую часть жизни прожила в Северной Америке. Окна никогда не открывались, даже летом. И уж тем более сейчас, потому что она умирала. «В моих костях могильный холод, Сэм, — сказала она мне в то утро, кутаясь в многочисленные кофты и свитера». Она всегда носила одежду темных тонов — черную, коричневую, грязно-зеленую. И все в ее облике, лице, цвете волос и кожи казалось пропитанным пылью. Она превратилась в ходячий скелет. Личико заостренное, почти прозрачное, точно осколок раковины. Все утро расхаживала она по своей комнатушке, смоля одну сигарету за другой. И держала она сигареты по-русски — в согнутой чашечкой ладони. И была так слаба, что постоянно хваталась рукой за спинку стула или кровати, а то и за край раковины. Даже за мое плечо, чтобы не упасть. Но садиться не желала. «Я как та старая лошадь, — сказала она. — Если сяду, мне уже никогда не подняться».
«Твоя мать — ограниченная безграмотная женщина, — сказала мне тетя Эльза. — Родись она мужчиной, непременно бы стала сборщиком налогов где-нибудь в Пруссии. Весь ее мир сосредоточен вокруг кухонной плиты. За всю свою жизнь она спала лишь с одним мужчиной. Твоим отцом. Только вообрази, что за взгляд на мир может иметь женщина, занимавшаяся любовью лишь с одним мужчиной! Любовью! Ха! Дважды в месяц по субботам, да при этом еще минут десять снимала корсет! Меня она считает сумасшедшей. Считает, что женщина правит в доме, а мужчины управляют миром. Однако все же послала тебя ко мне… За одно это я готова простить ей все, так и передай. За один этот день. Наверное, где-то глубоко под корсетом все же осталась частичка сердца. Наверное, вспомнила, как мы с ней спали в одной постели, когда были детьми, как собирали летом малину на опушке леса у Рейна… И были одеты тогда в эдакие беленькие платьица с синими фартучками. Как стояли у могилы нашего деда, когда нам обеим не исполнилось еще и десяти. Передай ей мою благодарность. За то, что прислала ко мне сына. Как раз в тот момент, когда он мне так нужен».
— Она все бродила и бродила, от стула к постели, от постели к раковине, — говорил Штернбергер. — И я испугался. Что, если прямо сейчас, на моих глазах, она упадет и умрет? Она не переставала болтать, не переставала курить и все продолжала расхаживать взад-вперед по комнате. И не потому, что умирала и боялась смерти. Нет, смерть она презирала. Не стала бы плакать ни о ком умершем, и о себе тоже не заплакала бы. Не плакала она и о Сакко и Ванцетти. «Что за фарс, — сказала она. — Эти лицемерные пуритане из Бостона, они сделали вид, что спасают мир. Притворились, что действуют в поддержку правосудия. Гордятся собой, и все потому, что казнили тех двух бедных простых итальянских рабочих. Остерегайся людей, состоящих при власти, Сэм. Остерегайся богачей. Они пребывают в вечном страхе, боятся, что вдруг кто-то отберет у них их денежки. Они наносят удары вслепую, во все стороны. Готовы бить кого попало — прохожих на улице, детей, поэтов. Они сражаются с тенями, вот и ударили по тем двум маленьким итальянцам. Остерегайся системы. Бойся правителей, все они одинаковы. Делают все, чтоб удержаться на спинах рабочих. И не думай, русские ничуть не лучше. Они даже хуже. Они еще большие лицемеры. Говорят, что их мир создан для рабочих, что сами они только и делают, что защищают интересы рабочих. Лжецы!.. Рокфеллеры в фуражках. Бисмарки без галстуков. Все ради эффекта, ради того, чтоб закрыть людям глаза на истину. Скольких Ванцетти они уже поубивали, скольких бедных тупых Сакко?.. И при этом спокойно могут сесть за ленч с губернатором Массачусетса, могут пожать руку судье Уэбстеру Тейеру.[45] И если их переодеть, никто не заметит разницы».
Штернбергер допил пиво, поставил бокал на скатерть. У него были очень красивые руки с длинными пальцами, и действовал он ими страшно изящно. Он умолк. Лицо приняло отрешенное выражение. Нет, его не было сейчас в шумном зале этого нью-йоркского ресторана. И волосы больше не были седыми. Он вновь стал молодым студентом-философом и находился в провонявшей сигаретным дымом комнатушке в Монреале. Он испытывал благоговейный трепет перед этой старой умирающей женщиной. Женщиной, в чьих жилах текла та же кровь, что и у него, но которая осознанно оборвала все связи с семьей, отказалась от всего, что было в жизни безопасного, надежного и, по ее мнению, мелкого, чтоб погрузиться в горькие глубины одиночества, где можно было полагаться лишь на собственную храбрость. В глубины, где принималась и шла в расчет лишь самая отчаянная и самая потому опасная честность и чистота. Где любовь была ничто, симпатия не имела значения, никакой надежды не существовало, а убеждения были абсолютно всем.
Удивительно, подумал Федров, как это он во всех деталях и подробностях запомнил тот день 1927 года. В этом оба они походили на выживших после катастрофы в Помпее. Людей, которые издали наблюдали зловещие клубы дыма из Везувия, застлавшие все небо. И которые позже с печальной скрупулезностью описывали объятую пламенем вершину горы, дымную пелену, на весь день закрывшую солнце, каждый момент жизни в несчастном городе, каждую смерть. И рассказывали они все это своим правнукам. Как те четверо или пятеро чудом выживших после бойни, учиненной немцами в одной деревушке. Эти люди знали и помнили, как выглядит сожженная дотла церковь. Знали, как кричат люди, сгорая заживо.
Подошел официант, поставил на стол три бокала. Это вернуло Штернбергера к реальности, в ресторан, к людям, сидевшим с ним за одним столом. Он жадно отпил большой глоток пива, затем начал задумчиво играть бокалом, легонько постукивая по ножке длинным пальцем.
— Она все кашляла и кашляла, — продолжал Штернбергер. — В платок. Платков при ней была целая дюжина, в карманах, рукавах, в сумочке-саше на поясе халата. Повсюду были эти платки, и она так ужасно кашляла, что я и подумал: вот-вот, в любую секунду у нее может начаться кровотечение, и она умрет.
«И я, твоя любимая и дорогая тетя Эльза, — сказала она, отдышавшись после очередного приступа кашля, — как ясно я вижу этот полдень 23 августа 1927 года! Двое мужчин идут к электрическому стулу, весь мир в ужасе затаил дыхание. А твоя тетка, которую мучила и преследовала полиция четырех стран, которая принимала участие в революциях, выступала на митингах перед десятками тысяч людей, та, чье имя было ненавистно всем лицемерам и власть имущим мира, где тогда была твоя тетка? В Бостоне на демонстрации, выкрикивающая протесты, старающаяся предотвратить это преступление? Затаившаяся где-нибудь с ружьем, чтобы убить хотя бы одного настоящего преступника?.. Нет! В маленькой комнатке в Канаде, в этой совершенно безнадежной стране. Стране без истории, без будущего, этом прибежище фанатиков и изуверов. Выкашливающая свои легкие, умирающая так бессмысленно!.. А где я должна была быть? В тюрьме вместе с ними, вот где! Сама, собственной персоной. Это я должна была идти к электрическому стулу, стать мученицей, чтоб разбудить наконец миллионы людей. Весь мир взирал на эту казнь. Она означает, что это всех нас распяли. В момент гибели Сакко и Ванцетти на свет родились два святых, два великомученика. Ими они и останутся, на две тысячи лет. Но кто эти святые? Всего лишь двое
